— Я и сейчас с ней согласен, — сказал Барский, со странным наслаждением наблюдая за волнением юноши.

— Во-вторых, зачем было нужно князю аккуратно резать ей горло? Кажется, он не был маньяком и садистом.

— Конечно, не был… — подтвердил Барский.

— Ну и?..

— Ну и каков мой ответ? Оленьку убили те, на кого мы меньше всего могли подумать. Помещик Талдыкин и студент Иванов.

— Невероятно!

— Вы обратили внимание, что после этого Талдыкин и Иванов сошли с ума? С Талдыкиным это случилось сразу. Иванов, натура более циническая, сбрендил позже. Зато так основательно, что повесился. Помните содержание его предсмертной записки? «Нет сил! Нет больше сил!» Сил на что? На то, чтобы помнить, что он сделал той ночью вместе с Талдыкиным. Талдыкин крепко держал девушку, а Иванов острейшим стилетом, как заправский мясник, резал горло.

— Но зачем?! — вскричал Джон.

— Они находились под гипнозом Вирского. Сейчас в таких случаях говорят: действовали как зомби. Когда Вирский проводил сеанс, который, скорее всего, не был реальным перемещением души в чужое тело, а обыкновенным коллективным гипнозом, он уже выбрал орудия своего преступления. В буквальном и в переносном смысле. В кабинете князя, пока кучер ездил за Ольгой Павловной, Вирский нашел стилет, спрятал его у себя и в нужный момент подсунул Иванову. Иванова он зомбировал первым, когда они вдвоем оказались на крыльце, Талдыкина обработал потом. Сильные и глупые молодые люди — чего лучше искать?

— Следовательно, вы считаете, что убийство было ритуальным? — сказал Половинкин, думая о чем-то своем.

— Вне всякого сомнения, — ответил Лев Сергеевич, возвращая книгу юноше. — Для чего это было нужно Вирскому, я не знаю. Но он ехал в имение князя, заранее рассчитывая… пролить кровь невинной жертвы.

— Что?!

— Тут что-то жреческое или сатанинское, — равнодушно объяснил Барский. — Не думаю, что над этим стоит всерьез задумываться. Задумаешься и, чего доброго, сам с ума сойдешь. Вот Курослепов поступил правильно. Он знал, что у князя хранятся сатанинские книги старшего брата. Знал, что Чернолусский-младший эти книги почему-то не продал. Видно, решил Курослепов, князь помешался, то ли от водки, то ли от «Вавилонов», и пошел по стопам старшего брата. То есть его заинтересовала магия крови. Но убивать себя, как это сделал брат, Сергей Львович не стал. Для этого он был слишком эгоистичен и жизнелюбив. Вот и зарезал Оленьку, вывел Курослепов.

Джон молчал, погруженный в свои мысли.

— Эй, приятель! — крикнул Барский и помахал ладонью перед его лицом. — Не принимайте так близко к сердцу. Ольги Павловны не вернешь. Живите настоящим, мой впечатлительный друг!

Половинкин встрепенулся.

— Как вы мне надоели! — вскричал он. — Версии! Версии! Одна не хуже другой! Не жизнь, а сплошной роман. Невинного человека убили — вот и вся версия. И никто не желает ни за что отвечать!

Схватив куртку, он быстрым шагом вышел из кабинета.

— Постойте! — успел крикнуть Барский. — Вечером я жду вас в гости!

— Вирский — ваш духовный сын! Я не ослышался? — воскликнул Меркурий Афанасьевич.

— Родион — мой крестник и сын моего старинного знакомого. Его отца тоже звали Родион. А его дед по отцу — известный до революции сенатор Недошивин, куратор московских женских гимназий. Он дружил с адвокатом Кони, историком Ключевским, писателем Короленко и другими известными людьми. Его считали отчаянным либералом, но его ценил и государь. Сенатору не повезло в семейной жизни. В пятьдесят он овдовел и взял в жены выпускницу гимназии. Она была младше его на три десятка лет. Через год молодая жена скончалась от родовой горячки, оставив его с мальчиками-двойняшками. Причем они были друг на друга разительно не похожи.

— Как это может быть? — с неподдельным интересом спросил Беневоленский, поудобнее устраиваясь в кресле напротив отца Тихона. Старый поп ужасно любил чужие истории.

Старец бросил взгляд на комнату, где лежала Настя.

— Видите ли, Меркурий Афанасьевич… Мальчики были… от разных отцов.

Беневоленский вздрогнул и быстро перекрестился.

— Да-да, не удивляйтесь, — сказал отец Тихон. — Я и сам долго не мог в это поверить. Но на Соловках один врач, светило по этой части, объяснил мне, что такое бывает. Вообразите себе состояние бедной женщины, не говоря уже о законном супруге.

— Как это интересно! — прошептал Беневоленский и тут же поправился: — Я хочу сказать: как это ужасно! Но как вы это узнали?!

— Мне рассказал об этом сам Вирский-старший, отец нынешнего Вирского.

— Почему же он Вирский, если его законным отцом был Недошивин?

— После революции сенатор Недошивин решительно отказался бежать за границу. Разумеется, его арестовали. У большевиков был к нему особый интерес. Он был сенатором по геральдической части, и коммунисты хотели с его помощью провести ревизию царских орденов и ценных бумаг, чтобы как можно выгодней продать за границу. Недошивин не стал с ними сотрудничать и погиб. Один из его сыновей, Филипп, уже взрослым мальчиком публично отрекся от отца и взял себе фамилию отца приемного — Ивана Родионовича Вирского, популярного до революции спирита-гастролера. Когда-то его принимали в лучших аристократических салонах. Он любил путешествовать по России, и везде с его появлением связывались загадочные преступления. Будто бы даже знаменитое «мультанское дело» было его провокацией.

— Помню! — вскричал Беневоленский. — Удмурты-язычники, которых обвинили в ритуальном убийстве нищего. Их защищал Короленко.

— И кассационный суд оправдал. Но факт убийства нищего Матюшина был налицо. Между тем Иван Вирский как раз в это время посещал село Старый Мультан. Его видел православный священник и донес об этом начальству.

— Понимаю. — Беневоленский поджал губы.

— Впрочем, это были только слухи. Полиции ни разу не удалось поймать Вирского. Незадолго до революции он куда-то пропал. Затем объявился в СССР и странным образом возвысился, стал директором закрытого института по изучению возможностей человека. Опять же по слухам, в этом институте ставились опыты над живыми людьми. О результатах докладывалось в ОГПУ, по ведомству которого и числился институт.

Иван Вирский нашел своего приемыша в лагере для беспризорников. Он регулярно наведывался туда и отбирал самых здоровых мальчишек и красивых девочек. Филипп Недошивин находился там вместе с братом. Вирский забрал его одного, хотя лагерное начальство намекнуло, что братьев-двойняшек разлучать бесчеловечно.

Я встретился с Филиппом Недошивиным, ставшим Родионом Вирским, уже в тридцатые годы в лагере имени террориста Каляева. Лагерь находился в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры. Туда из Москвы перед двадцатилетием революции вывозили разнообразный человеческий «мусор» — воров, попрошаек, инвалидов, юродивых… В числе коих оказался и я.

К тому времени Филипп-Родион уже сделал неплохую карьеру. Он был талантливый художник и фотограф, один из первых советских аристократов. Он не стыдился жить на широкую ногу, когда народ умирал с голода.

Он приехал на служебном автомобиле с редактором одного журнала, чтобы сделать фоторепортаж о перековке «человеческого материала». В нашем лагере было много любопытных людей! Например, у нас был нищий, как две капли воды похожий на Карла Маркса. Еще там работала одна женщина… Это был не человек в физическом смысле слова — некое поразительное существо без рук и без ног. Но я не оговорился, она именно работала за токарным станком и давала самые высокие показатели. Ей помогало другое существо, красивый парень с руками и ногами, но… без головы. То есть голова у него была, но ничего не соображала. Это был законченный идиот. Однако он нежно любил свою напарницу и слушался ее беспрекословно. Она ему говорила, какую деталь и куда вставить, какой винтик повернуть, когда нажимать кнопку станка. Какая это была трогательная пара! Только глядя на них, я, монах, понял, какой может быть истинная любовь между мужчиной и женщиной. Да-да, настоящая семейная любовь!