Это произошло 15 апреля 1889 года. Именно так сообщила лондонская театральная газета «Мэгнит», которая поместила 11 мая того же года следующее платное извещение: «Пятнадцатого числа прошлого месяца жена мистера Чарльза Чаплина (в девичестве мисс Лили Харли) родила прелестного мальчика. Мать и сын чувствуют себя хорошо».

Лишь в наше время оказалось найденным такое бесспорное свидетельство точной даты появления на свет человека, которому будет принадлежать уникальное по своеобразию и значению место в мировой культуре XX столетия. Сам Чаплин всегда праздновал свой день рождения 16 апреля.

Объяснение подобной пускай даже незначительной, но все же ошибки следует искать, очевидно, в том, что за первые годы жизни Чарли Чаплина произошло множество преимущественно скорбных событий: скорый развод родителей, их скитания с разными опереточными и эстрадными труппами, психическое заболевание и конец артистической карьеры матери, Ханны Хилл (Лили Харли был ее сценический псевдоним), мытарства по трущобам и приютам, алкоголизм, а затем и ранняя смерть отца, отъезд старшего брата Сиднея из Англии на заработки в качестве корабельного юнги… Все эти семейные драмы и перипетии не могли не способствовать появлению различных недоразумений и неясностей. Что и произошло, причем касается это не только даты, но и действительного места рождения Чарли — в восточной части Лондона, Ист-энде, — национальности матери, годов рождения как ее, так и отца, не говоря уже о более отдаленных родственниках.

Впрочем, немало предположений, даже легенд сопровождали и всю сознательную жизнь Чарльза Спенсера Чаплина. Но истоки их крылись уже совсем в иных причинах. Как видно, Чаплин попросту стремился игнорировать ту массу дезинформации, которую неустанно порождали любители сплетен, беспринципные газетчики и недоброжелатели. Причем сам Чаплин невольно способствовал долгожительству разных загадок и кривотолков. Даже в книге «Моя биография», выпущенной им в возрасте семидесяти пяти лет, он почти полностью обошел молчанием, например, свой неудачный брак сорокалетней давности и настоящие причины скандального в то время развода (вызвавшего у него тяжелую нервную депрессию) с киноактрисой Литой Грей, которая была матерью двух его старших сыновей — Чарльза и Спенсера.

Что ж, на то, как и в других случаях, у Чаплина были, надо думать, свои основания. И следует, конечно, считаться с ними, уважительно относиться к столь недвусмысленно выраженной воле.

Иное дело, повторяю, годы детства и молодости. О них Чаплин писал в статьях и путевых впечатлениях 1921 года «Моя поездка за границу», их он пытался на склоне лет подробно вспомнить в автобиографии. Более того, в самом его творчестве как раз начальный период жизни нашел преимущественное отражение. В чаплиновских фильмах часто звучали мотивы и использовались темы, подсказанные жизнью в Лондоне, плодотворно начавшейся там сценической работой. Эти факты подчеркивают, какое исключительное влияние оказали детские и юношеские годы на формирование Чаплина как человека и как комедиографа. Потому следует и здесь уделить им некоторое внимание.

…Англия на рубеже двух столетий.

Уходила эпоха, получившая название викторианской — по имени королевы, царствование которой затянулось на шесть с лишним десятилетий. Конец этого царствования стал началом одряхления организма Британской империи, и приметы времени сказывались на всех сторонах жизни страны. Рядовой англичанин мог их легко обнаружить на каждом шагу, даже не делая ни одного шага, — по содержимому своей обеденной тарелки.

Записки современников, газеты и журналы, фотографии и другие документы воссоздают нам жизнь Лондона тех лет.

Чем напряженнее становилось положение страны, тем лихорадочнее бился пульс ее столицы. Каждого приезжего поражали необычайный шум на улицах Лондона, сутолока экипажей и спешка пешеходов, толпами заполнявших его деловые и торговые районы. Повышенный тонус уличной жизни никак не гармонировал с внешним обликом города, уютного в своем зеленом обрамлении, с застывшим спокойствием дворцов, с величием собора Святого Павла или Вестминстера.

Но вдали от центра, где не встретишь архитектурных памятников и живописных парков, удивляли картины совсем иного рода.

В печально знаменитом Ист-энде или другой пролетарской части Лондона, еще более убогой, вроде Поплера, на километры тянулись однотипные и угрюмые, израненные временем дома с низкими подворотнями и подслеповатыми окнами. В лабиринтах темных, кривых улочек ноги людей ступали по густому слою гниющих, зловонных отбросов, а бледные лица тщетно тянулись к мутным солнечным лучам, еле пробивающимся сквозь плотные клубы тумана. Даже солнце здесь казалось обездоленным: ему не проникнуть в узкие и мрачные закоулки, не изгнать из жилищ прочно обосновавшуюся там сырость. В морозные, дождливые и ветреные дни — а таких в году хоть отбавляй — спастись можно было только у камина, и каменный уголь порой составлял предмет более острой необходимости, чем хлеб.

Непременный камин был единственным символом домашнего уюта в каморке, которую снимало семейство Чаплин на мансарде, под самой крышей дешевого «доходного» дома.

«Мы жили, — вспоминал старший брат Сидней, — в нищенской комнатушке и большей частью впроголодь. Ни у меня, ни у Чарли не было башмаков. Помню, как мать снимала с ног туфли и отдавала их тому из нас, чья очередь была идти за даровой похлебкой для бедняков, единственной нашей едой за целый день…».

Судьба приносила Чаплинам испытания одно суровее другого. «Моя мать стала работать на дому, — писал в свою очередь Чарльз Чаплин о том времени. — Днем и ночью она строчила на швейной машине… Ее заработка едва хватало на пропитание. Где уж там было платить за квартиру! Не раз мы взваливали на тележку два матраца, три соломенных стула и тощие узлы со своими жалкими пожитками и отправлялись на поиски нового жилья…».

Вскоре нищета и тяжелая болезнь сломили бывшую артистку Ханну Чаплин. После отправки ее в больницу дети бродяжничали. Они питались отбросами, которые подбирали в канавах возле рынка, и спали под открытым небом на скамейках в парке. Спустя несколько месяцев их отправили в Хэнуэллский приют, куда свозили из лондонских предместий беспризорных детей. Сидней вскоре отправился искать счастья на чужбине. Чарли же оставался в приюте полтора года, пока мать не вышла из больницы. Снова началось полуголодное существование в очередной каморке на мансарде.

Как и для многих обитателей лондонских трущоб, первой школой для маленького Чарли была улица. Торговые кварталы, пестревшие вывесками магазинов, опознавательными знаками парикмахерских и шарами мелких ломбардов; фабрики и бойни; рынки, пропитанные всеми запахами земли и моря; огромные доки вдоль главной лондонской артерии — Темзы, с широкими пристанями и длинными, похожими на тюрьмы складами, неприбранными пространствами пустошей, — все это с раннего утра и до вечера кипело простой и вместе с тем сложной жизнью. «Уродливые контуры берегов реки портили пейзаж. Половина моего детства, — вспоминал Чаплин, — прошла среди шлака и мусора этих закопченных пустырей».

Какое разнообразие лиц, характеров, профессий можно было встретить в городе! Степенные лавочники и тщедушные клерки щеголяли в узких и длиннополых сюртуках. Они тонули в массе ремесленников, докеров, фабричных рабочих, облаченных в кургузые и поношенные пиджачки. Головы многих украшали маленькие котелки с чуть изогнутыми полями. Заметно выделялись приезжие — широкоплечие крестьяне в пестрых плисовых штанах, бродячие музыканты с испитыми лицами, горластые старьевщики, забияки кучера, маляры, стекольщики. Бездомных бродяг и нищих легко было опознать по фантастическим лохмотьям. Мало чем отличались от них безработные: на одном — пиджак, прорванный на локтях и надетый прямо на голое тело, на другом — какая-нибудь заплатанная женская кофта. В поисках работы они давно уже приучили себя вежливо улыбаться, но теперь многие из них порастеряли эти улыбки — приходилось действовать вовсю плечами и кулаками, чтобы первым пробиться сквозь толпу к редкому нанимателю. Время от времени эти люди, измученные хронической безработицей, объединялись в колонны манифестантов. В их невеселых и заунывных песнях отражались переносимые ими обиды, лишения и страдания, а в чертах сумрачных лиц и в сосредоточенных взглядах — нарастающее чувство протеста. Процессии безработных, как и стачки работающих, учащались, а в одном из районов Ист-энда рабочие завоевали большинство в местном самоуправлении — впервые в истории Англии!