Жизнь лондонской улицы была многообразна и поучительна. Маленький Чарли не мог, конечно, многого понять из того, что происходило вокруг него, однако быт, нравы, типы и характеры людей его детства остались в памяти навсегда и так или иначе частично воплотились в созданных им кинокартинах.

Как признавался сам Чаплин, наблюдавшиеся им на лондонских улицах сцены предопределили характер его будущих фильмов, соединявших трагическое с комическим. Ибо разыгрывались там отнюдь не только драмы и той же самой улице Чаплин был обязан в немалой степени также раннему развитию в нем чувства юмора.

Это чувство составляет одну из замечательных черт английского национального характера. Особые мастера на меткое и острое слово — кокни, коренные лондонцы из «низов». Даже жестокость жизни оказалась не в состоянии вытравить у английского простолюдина любовь к шутке, она лишь окрасила ее легкой грустью. На протяжении веков у кокни сложился свой лексикон, проще говоря, жаргон, обновляемый и обогащаемый каждым поколением. У них свои любимые словечки, поговорки и выражения, которые, кроме пролетарских окраин Лондона, нигде в мире больше не услышишь. Среди бойких и сметливых кокни в свою очередь выделялись уличные торговцы — профессия вынудила их стать неутомимыми остряками. Расставив на панели лотки и жаровни, они использовали весь запас шуток, лишь бы привлечь внимание покупателей. Их юмор бывал часто грубоват, но всегда доходчив и богат выдумкой. Современники сохранили нам образцы наиболее эксцентричной рекламы тех времен. Вот один из них:

— Не верьте мне, господа! Большего обманщика вы не встретите во всем свете! Этот порок у меня с детства. Каждый раз, когда я забывал соврать, мать награждала меня пощечиной, а отец угощал пинком. Не слушайте меня— все равно я вас надую, а лучше посмотрите на мой товар. Он очень дешев, потому что я беру его для продажи в долг, а долгов никогда не плачу, такая уж у меня привычка…

По одному этому монологу понятно, что эксцентричность была у лондонцев в почете. И, наверное, не случайно в начале нашего века известный философ и писатель Джордж Сантаяна поставил эту черту в ряду других, определяющих английский национальный характер: Англия — это «край индивидуализма, эксцентричности, ереси, юмора и причуд».

По вечерам, когда редкие газовые фонари вступали в неравную борьбу с мраком, шутка и смех перебирались с улицы в «паблик хаузы» (сокращенно— пабы) — пивные и дешевые кафе, — но особенно они расцветали в многочисленных мюзик-холлах. Программа английского мюзик-холла тех лет отличалась от современных эстрадных концертов значительно большим уклоном в цирковое искусство: наряду с исполнителями скетчей, танцорами, певцами, музыкантами, мимами там процветали комики-эксцентрики, фокусники, имитаторы, жонглеры, акробаты, клоуны, иллюзионисты, даже дрессировщики животных.

В 90-х и 900-х годах смех — правда, смех особого рода — зазвучал и в театре, отдававшем еще дань модному в викторианской Англии сентиментализму. Даже так называемый Народный театр, посещавшийся рабочими и их семьями, матросами и солдатами, охотнее всего ставил «чувствительные» пьески, в которых добрые и хорошие всегда обретали счастье, а дурные и злые наказывались. Заступницей униженных и оскорбленных на сцене нередко выступала церковь. Ханжество и мещанский застой, царившие в театре, нарушил Бернард Шоу, который в первых же своих пьесах сумел перенести на сцену богатство английского народного юмора. Сатирические драмы Шоу разоблачали пороки буржуазии, показывали ее истинное лицо, высмеивали тупость и самодовольство мещанства.

Наметившиеся сдвиги в театре в той или иной мере повлияли на различные виды эстрадного зрелища. Наряду с безобидной шуткой в мюзик-холлах нет-нет да и звучал едкий парадокс; большую остроту приобретало жало сатиры, направленной против нравов и морали, которые господствовали в обществе.

Случилось так, что происходившие в те годы события на сцене театров, мюзик-холлов и других зрелищных заведений стали иметь если не прямое, то, во всяком случае, весьма близкое отношение к юному Чарли.

Все началось с одного из сюрпризов, которые каждодневно преподносила ему лондонская улица:

«На Кеннингтон-кросс я впервые узнал музыку, там мне открылась бесценная красота, которая с тех пор неотступно следует за мной и придает мне силы. Это произошло однажды вечером… Я был ребенком, и музыка явилась мне как сладостная тайна. Я чувствовал ее, еще не понимая, и она завоевала мое сердце и мою любовь».

Это была какая-то простенькая мелодия, исполненная на кларнете и гармонике, но для Чарли она стала подлинным откровением. В другой раз уличная шарманка заставила малыша плясать и кувыркаться, пробудив его способности к танцам. На улице же сложился его первый репертуар песенок. По примеру многих других детей бедняков он чуть ли не с четырехлетнего возраста пел у дверей кабачков и пивных, комически имитируя популярных певцов и обходя затем публику с шапкой.

Для развития природных способностей Чарли очень много сделала его мать, особенно в трудном искусстве имитации.

«Я часто спрашиваю себя: не обязан ли я своим успехом в пантомиме дару, переданному мне моей матерью? Она была исключительной мимисткой. Когда мой брат Сид и я были еще ребятишками и жили в тупике одного из кварталов Лондона вблизи Кеннингтон-роуд, она часто целые часы простаивала у окна, глядя на улицу и воспроизводя жестами, глазами, выражением своего лица все, что там происходило среди прохожих.

Наблюдая за матерью, я научился не только выражать чувства при помощи движений рук и мимики лица, но и постигать внутреннюю сущность человека. Ее наблюдательность была исключительной… Умение наблюдать людей— вот самое большое и ценное, чему научила меня мать; я стал жадно подмечать все мелкие смешные черты людей и, имитируя их, заставлял людей смеяться».

«Выступления» Чарли на грязных тротуарах Ист-энда, приносившие жалкие гроши, продолжались несколько лет. Но впервые Чарли «вкусил славу» в школе, где ему довелось проучиться очень недолго. Простенький и смешной стишок, который мать списала в витрине какого-то магазина, он прочел сначала в своем классе, вызвав хохот всех ребят. «Слава о моем таланте разнеслась по всей школе, — вспоминал Чаплин, — и на следующий день меня заставили выступить в каждом классе и перед мальчиками и перед девочками».

Существуют противоречивые версии того, как девятилетний Чарли оказался в детском ансамбле клокданса, организованном школьным учителем Джексоном. Как бы то ни было, он впервые попал на сцену и в течение двух лет разъезжал по английской провинции в составе этого танцевального ансамбля, носившего название «Восемь ланкаширских парней». Его костюм для танца состоял из белой полотняной блузы с кружевным воротником, коротких бархатных штанишек, чулок и красных башмаков на деревянной подошве. Эта одежда была самой нарядной у мальчика.

Из-за заболевания астмой Чарли пришлось оставить самодеятельный ансамбль. После выздоровления ему время от времени удавалось получить ангажемент в других маленьких эстрадных труппах. Разнообразные выступления с песенками, танцами, пародиями чередовались с прозаическими занятиями продавца газет, рассыльного, слуги в частном доме, печатника в типографии, подмастерья, даже учителя танцев, пильщика дров и стеклодува. Случайным заработкам положило конец устройство в театр.

Еще до работы Чарли у Джексона мать мальчика, заметив склонности своего сына, хотела было отдать его на выучку в цирк.

«Впервые я побывал в цирке, когда мне было восемь лет. Для меня не было ничего прекраснее, чем клоун Лапэн. Признаюсь, мне захотелось быть похожим на него. Как я его любил и восхищался им!…Вся программа держалась на нем одном. Он в равной мере был прекрасным жонглером, наездником, акробатом, мимом… У меня не было другого желания, как подражать ему».