На этом основании Лиггетт снизил свои доходы с семидесяти пяти тысяч, заработанных в двадцать девятом году, до примерно двадцати семи в тридцатом. Жалованье его составляло двадцать пять тысяч, его не срезали, потому что связи с Таммани в тридцатом году были такими же, как в двадцать девятом, и он продавал. В двадцать девятом году его доход от «Лиггетт и компании» составил, помимо жалованья, сорок тысяч долларов, включая комиссионные вознаграждения. Кроме того, он получил около десяти тысяч с имения матери, которое занималось не лиггеттскими инвестициями в Питсбурге. В тридцатом году его доходы от «Лиггетт и компании» составили пятнадцать тысяч, которые ушли маклерам, как и пять тысяч, полученных с имения матери. Но он и еще один человек получили по две тысячи из неожиданного источника и серьезно подумывали о том, чтобы получать оттуда деньги ежегодно.

Лиггетт убедил себя, что весной тридцатого года ему нужно ехать за границу, и человек, которого он хорошо знал в колледже, но похуже в последующие годы, явился к нему с планом, от которого у Лиггетта захватило дыхание. Они обговорили этот план в курительной комнате и для его осуществления выкупили нижний участок в судовом тотализаторе. На другой день вскоре после полудня их судно остановилось и простояло добрый час. В результате этой задержки Лиггетт и его друг, занимая нижний участок, сорвали самый крупный банк, и доля Лиггетта составила около двух тысяч. Однако это был не чистый доход; пятьсот долларов ушло стюарду, которого друзья подкупили, чтобы в полдень он упал за борт. В защиту Лиггетта нужно сказать, что он сначала отказывался от этого плана и не согласился бы участвовать в нем, если б его не уверили, что один финансист, на которого он всегда взирал с почтением как на образец честности и благопристойности, однажды дал капитану откровенную взятку и потребовал дать задний ход, чтобы сорвать банк тотализатора, который даже не окупал его билета. Кроме того, Лиггетта пришлось убеждать, что его сообщник выберет умеющего плавать стюарда…

Сойдя с поезда, Лиггетт поспешил к телефонной будке и позвонил домой. Ответа не было. Правда, это еще ничего не значило. Это лишь означало, что Глория не берет трубку. Он поехал на метро к Таймс-сквер, но вместо того, чтобы ехать оттуда к Центральному вокзалу, поднялся на поверхность из этого отвратительного воздуха (гораздо лучше, когда в метро много пассажиров — можно смотреть на этих отвратительных людей и не думать о воздухе) и проехал остальную часть пути до дома на такси.

Лиггетт всмотрелся в лицо лифтера, пытаясь что-то в нем обнаружить, но там не было ничего, кроме обычного «Добрый день, сэр». Торопливо осмотрел квартиру, даже открыл дверь, ведущую из кухни в служебное помещение.

— Так, ее здесь нет, — произнес он вслух и пошел повнимательнее осмотреть ванную. Глория устроила там основательный беспорядок. Потом заметил, что его зубная щетка, всегда стоявшая в стакане, лежит на раковине. Тюбик зубной пасты был сжат посередине, колпачок не был завернут. Лиггетт понюхал зубную щетку. Так и есть, эта сучка чистила зубы его щеткой. Разломил щетку пополам и швырнул в мусорную корзину.

В спальне Лиггетт увидел ее вечернее платье и вечернее пальто. Поднял платье, посмотрел на него. Вывернул наизнанку, посмотрел примерно на то место, где должны начинаться ноги, ожидая найти неизвестно что и не находя ничего. Платье он разорвал сильно, и это его беспокоило. Судя потому, как Глория вела себя, когда он уложил ее в постель, не было причин подозревать в ней динамистку, но почему она вела себя совсем как динамистка, когда он привел ее домой? Они оба были пьяны, и, надо признать, Глория была чуть потрезвее его, могла выпить больше, чем ему хотелось признавать. Она поехала домой к мужчине, с которым познакомилась только в тот вечер, пошла в его квартиру после поцелуев и объятий, позволения щупать ее груди в такси. Она пошла в его туалет, а когда вышла и увидела его, ждущего со стаканами в руках, приняла выпивку, но хотела вернуться в гостиную. «Нет, здесь гораздо удобнее», — сказал он и подумал, что лучше было бы ничего не говорить, потому что она тут же сказала, что удобнее в гостиной. Он сказал — пусть так, в гостиной удобнее, но они останутся здесь. «Нет, ты не прав», — сказала она, посмотрела ему в лицо, а затем повела взглядом вниз по его телу, это был самый откровенный взгляд, какой только обращали на него, и он первый раз в жизни был абсолютно уверен, что читает чужие мысли. Он поднялся, поставил на стол свой стакан и обнял ее крепко, как только мог. Прижимал ее тело к своему, пока она не показалась совсем маленькой. Глория держала в руке свой стакан и поднимала его, запрокидывая голову как можно дальше, отдаляя лицо от лица Лиггетта. Молчала, но рассерженной не выглядела. Выносливая. Она казалась выносливой, словно имела дело с мальчишкой из подготовительной школы, словно страдала, но знала, что это вот-вот кончится, она останется со стаканом в руке, и ее достоинство не пострадает. В конце концов это, а не та причина, которая пришла ей в голову, заставило его ее выпустить. Она думала, что он сдастся, но это достоинство было для него невыносимо. Его требовалось как-то сломить, поэтому он выпустил ее, а потом схватил за верхнюю часть платья и разорвал его до талии.

И сразу же наступили перемены. Он напугал ее, Глория была жалкой, милой. Он даже не заметил, что ее достоинство было по крайней мере настолько подлинным, что она со стаканом в руке подошла, сделав два шага, к столу. Минуту-другую он готов был любить ее со всей сердечностью и нежностью, внезапно пробудившимися где-то внутри. Он последовал за ней к столу и ждал, когда она поставит стакан. Теперь, на другой день, он сознавал, что она слегка рисовалась, стояла в банальной позе, почти касаясь подбородком плеча, отвернувшись от него, прикрывая согнутой правой рукой грудь, а левой поддерживая правый локоть. Он взял ее за руки повыше локтей и легонько сжал.

— Поцелуй меня, — сказал он.

— В награду, — сказала Глория и повернула к нему лицо, давая понять, что поцелует его.

Он снова обнял ее и нежно поцеловал в губы, потом она медленно опустила руки, обняла его и прижалась к нему.

Думая об этом теперь, он понимал, что это было нечто большее, чем любовь. Это чувство было таким полным, таким новым в своей подлинности и силе, что впервые в жизни он понял, как эти парни, эти блестящие юные офицеры, предавали короля и страну ради женщины. Понял даже, как они могли это делать, зная, что женщина шпионка, что она неверна им. Ему было безразлично, сколько мужчин обладали Глорией после того, как она ушла из этой квартиры; он хотел ее сейчас. Он не вспоминал об этом весь день, пока проводил время с Эмили и дочерьми, но сейчас, будь Глория здесь, ему было бы наплевать, даже если бы Эмили и дети вошли и наблюдали за ними. «Черт возьми!» — выкрикнул Лиггетт. Она никак не могла знать то, что знал он. Ему сорок два года, она моложе его не меньше чем на двадцать лет — а, какая разница. Где бы она ни была, он найдет ее и вечером снимет для нее квартиру. Значит, вот что происходит с мужчинами, вот что вызывает разговоры об опасном возрасте и всем прочем. Ну и пусть, опасный возраст, дурацкое положение, что угодно, он принял бы все это, только бы обладать этой девушкой. Но он будет обладать ею вновь и вновь, множество раз. И непременно нужно снять для нее квартиру. Сегодня вечером. Завтра он откроет для нее текущие счета.

Он позвонил Глории домой, не особенно надеясь застать ее, но все может быть. Ответил неуверенный мужской голос; возможно, ее отец, подумал Лиггетт. Глории нет дома, вернется поздно вечером. Лиггетта это не обескуражило. Он подумал, что узнал достаточно, чтобы разыскать ее. Свернул ее вечернюю одежду в узел, спустился с ним и взял такси до Центрального вокзала. Сдал узел в камеру хранения и хотел выбросить квитанцию, но подумал, что, возможно, Глория захочет забрать это платье по какой-то причине, возможно, сентиментальной, возможно, чтобы пустить его на заплаты. Женщины часто сберегают старые платья по этим причинам, и он не вправе выбрасывать квитанцию. К тому же пальто в полном порядке. Он не подумал об этом, потому что сосредоточился на порванном платье. Его раздражало то, как он думал об этом. Ему хотелось думать о том, как он порвал платье и обнажил ее, охватывая это одной мыслью, вспоминая, как она выглядела в тот миг, ее тело, ее испуг. Но то, что он порвал платье, смущало его, и ему не хотелось оставаться наедине с этой мыслью. Он пошел в закусочную на Восточной Пятьдесят третьей улице, ту, в которой двое застрелились в течение последних двух лет в мужском туалете. Там снимали со столиков последние стулья, готовясь к открытию, но бар уже работал, мужчина в визитке и женщина пили у стойки. Мужчине было под пятьдесят, женщине тридцать с небольшим, она была высокой, с пышными формами. Когда Лиггетт вошел в бар, оба были слегка пьяны и спорили, мужчина взял женщину за руку и повел к столику, в этой же комнате, но подальше от Лиггетта. Очевидно, он был безнадежно влюблен в нее.