— А что тут такого? Ведь платье для того и предназначено, чтобы подчеркивать достоинства фигуры. Почему оно хорошо на тебе смотрится? Потому что у тебя отличные груди и все прочее. Почему, черт возьми, мне нельзя говорить об этом?

— Думаю, тебе лучше уйти.

Изабелла сняла шляпку и села.

— Ладно, уйду.

Джимми взял шляпу и, грузно ступая, пошел по короткому коридору к двери. Но не открыл ее. Взялся за дверную ручку, потом повернулся и пошел обратно.

— Я ничего не говорила, — сказала Изабелла.

— Знаю. И не делала никаких жестов. Знаю. Ты знаешь, что я не мог выйти ни из этой двери, ни из этих окон. Простишь меня?

— То же самое произойдет снова, таким же образом, по той же причине. А потом ты вернешься, попросишь простить тебя, и я прощу. И всякий раз при этом, Джимми, я ненавижу себя. Не потому, что прощаю тебя, а потому, что терпеть не могу эти слова. Терпеть не могу, когда со мной разговаривают таким образом. Я знаю, знаю — ты так со мной разговариваешь только потому, что я отношусь к тем девушкам, с которыми ты разговариваешь именно так, и сознание этого мне ненавистно.

— Дорогая, это неправда. Ни к кому ты не относишься. И неужели не поверишь мне, если я скажу тебе, что говорил так часто? Что бы мы ни делали, всякий раз, когда вижу тебя такой утром, днем, среди других людей, я не могу поверить, что ты моя девушка. Или была моей. А ты так красива в этом платье и шляпке. Извини, что я такой.

— Ты не стал бы разговаривать так с Либ. Или с Кэролайн.

— Я бы вообще не стал с ними разговаривать. Не хочу раздражаться. Пошли, пока я опять не ляпнул чего-то такого.

— Хорошо. Поцелуй меня. Некрепко.

Изабелла протянула руку, Джимми вытащил ее из кресла и притянул к себе.

— Я должен крепко поцеловать тебя. Целовать тебя некрепко? Невозможно.

Он засмеялся.

— Не так уж невозможно, — сказала Изабелла. — Всему свое время.

И тоже засмеялась.

— Теперь я не хочу идти, — сказал Джимми.

— Мы идем. Посмотрю, взяла ли ключ. — Порылась в сумочке. — Да, взяла. Губную помаду, Джимми. Я сейчас. Дай мне свой платок. Ну, все.

Джимми распахнул перед ней дверь и взмахнул свободной рукой так, словно хотел шлепнуть Изабеллу по заду, но не коснулся ее. Изабелла вызвала лифт, он со скрипом и ворчанием спустился, дверь открылась.

— Доброе утро, мисс Стэннард, — сказал лифтер.

— Доброе утро, — ответила она.

Они вошли, кабина начала спускаться, но остановилась на следующем этаже, вошли мужчина и женщина. Оба были одного роста, поэтому мужчина казался ниже.

— Доброе утро, мистер Фарли, миссис Фарли, — сказал лифтер.

— Доброе утро, — ответили те.

Пассажиры не смотрели друг на друга, их взгляды были обращены на плечи лифтера. Все молчали, пока лифт не достиг первого этажа, тут Изабелла улыбнулась и позволила миссис Фарли выйти первой, затем вышла сама, потом Фарли повел подбородком в сторону открытой двери, указав Джимми глазами, что ему следует выйти первым, и был явно удивлен, когда Джимми так и сделал. Но Фарли обогнали их по пути к двери, и швейцар уже держал распахнутой большую дверцу их машины. Двигатель машины, четырехместного «паккарда» с откидным верхом, заработал, словно с каким-то властным вызовом, звук слегка походил на бульканье лодочного мотора в воде.

— Подумать только, мы ходим пешком, а такая дрянь, как эти люди, разъезжает в шикарных машинах. Ничего, скоро все переменится, все переменится. Думаю, ты знаешь, кто позавчера громче всех шумел на Юнион-сквер[2].

— Думаю, что знаю, — сказала Изабелла. — Мне что-то не нравится твой тон.

Но Джимми стал насвистывать, а потом напевать: «Я хочу вернуться вновь в Манхэттен, в этот милый сердцу грязный город».

На Мэдисон-авеню их едва не сбило огромное такси «парамаунт». Джимми обругал водителя, тот ответил: «Еще слово, и я наплюю вам в рожи». Изабелла и Джимми отчетливо слышали, как единственная пассажирка, девушка в меховом манто, крикнула водителю: «Еще слово, и наплюй им в рожи». Такси проехало на красный свет и понеслось в южную сторону.

— Милая девушка, — сказала Изабелла. — Ты ее знаешь?

— Откуда мне ее знать? Она явно живет где-то здесь. В центре, в Гринвич-Виллидже, мы так не разговариваем.

— Да, конечно, только, позволь заметить, такси едет в центр и притом очень быстро.

— Ладно, позволяю. А потом та гнусная парочка в лифте. Мистер Принстонец в очках и с супругой. Держу пари, они сейчас дерутся в этой красивой большой тачке. Предпочитаю знаться с девушкой, которая кричит из такси «Наплюй им в рожи», чем с двумя вежливыми людьми, которым не терпится остаться в одиночестве, чтобы вцепиться друг другу в горло.

— Вот в этом разница между мной и тобой. Я предпочитаю жить в этой части города, где люди хотя бы…

— Я ничего не говорил о жизни по соседству с ними. Только сказал, что лучше знаться с такой девушкой — той девушкой, — чем с этой публикой. Вот и все.

— Все равно я остаюсь при своем мнении. Я предпочитаю знаться с этим человеком и его женой. Собственно говоря, я случайно узнала, кто эти люди. Он архитектор.

— Мне плевать, кто они, но не плевать, кто эта девушка.

— Девица, надевающая норковое манто в такой день. Дешевка.

— Ну, раз у нее норковое манто, должно быть, ей неплохо жилось. — Помолчав несколько секунд, Джимми продолжал: — Знаешь, о чем я думаю, а? Нет, не знаешь. Но я бы хотел сказать, если пообещаешь не злиться… Я подумал о том, какое сильное сексуальное влечение существует между нами, иначе зачем мы продолжаем видеться, хотя постоянно ссоримся?

— Мы ссоримся только по одной причине — из-за твоей манеры разговаривать со мной.

Джимми ничего не ответил, и они молча прошли несколько кварталов.

Когда наступало воскресное утро, Пол Фарли не любил оставаться наедине с женой, а Нэнси Фарли не любила оставаться наедине с Полом. Они были католиками и поженились в четвертое лето после войны, но по досье в газетах, не глядя на их имена, невозможно было догадаться, что бракосочетание состоялось в церкви Святого Винсета Феррера. О Поле говорилось: «Учился в лоренсвиллской школе и в Принстоне, служил за океаном в звании второго лейтенанта в пулеметной роте 27-й дивизии. Член Ассоциации бывших членов первой роты, Принстонского клуба и теннисного клуба». О Нэнси говорилось: «Мисс Макбрайд, член юношеской лиги, училась в школе в Брэрли и в Вестовере, была введена в общество в прошлом сезоне на танцах в Колони-клубе и затем на Котильоне холостяков в Балтиморе, штат Мэриленд».

После бракосочетания у них появились один за другим трое детей, но когда дочка, самая младшая, умерла, Нэнси, очень хотевшая девочку, приняла решение. Оно стало большим достижением в ее жизни. До тех пор она всегда делала то, что ей говорили люди. Целый ряд людей: мать, в несколько меньшей степени отец, няня, гувернантка, учителя и церковь. В доме Макбрайдов существовал слабый, но ощутимый запах святости, поскольку дядя Нэнси был очень близким другом покойного кардинала Гиббонса, и Макбрайды, как выражались сами, понимали свое положение. Все члены семьи были верующими, слуги тоже, и во время разных дебютов Нэнси в большом доме на Восточной Семидесятой улице по-прежнему находилось должное количество икон, в каждом письменном столе был ящик с разбитыми бусинами четок, распятиями с отсутствующим телом, книгами отца Лэзенса «Мой молитвенник», «Служебник мессы» и другими молитвенниками для особых случаев. Одна из проигранных битв Нэнси против владычества старших (они все давили на нее) велась за то, чтобы убрать висевшую над дверью ее спальни белую фарфоровую чашу для святой воды. В конце концов Нэнси капитулировала, потому что приходившие к ней подруги из Вестовера восхищались этим религиозным предметом.

Нэнси была младшей из четверых детей. Первый, Торнтон, был на десять лет ее старше. Он окончил католическую подготовительную школу, где обучение стоило дорого, Йельский университет и Фордхемскую юридическую школу. Работал вместе с отцом в юридической фирме и не интересовался ничем, кроме законов и гольфа.