Следующей по возрасту была Молли, единственная сестра Нэнси. Она была старше ее на восемь лет, и когда Нэнси вышла замуж, Молли вела на Филиппинах жизнь супруги армейского офицера.

На два года младше Молли был Джей — Джозеф, но все называли его Джеем. Он не смог окончить подготовительную школу и почти всю жизнь, с тех пор как заболел туберкулезом, жил в Нью-Мексико. Работал над монументальной историей церкви и индейцев на юго-западе.

Между Джеем и Нэнси ожидался еще ребенок, но то была внематочная беременность, от которой мать едва не умерла. Это скрывали от Нэнси не только во время девичества, но даже после того, как она вышла замуж и родила двоих детей. Нэнси не знала о бедственной внематочной беременности матери по той причине, что мать не знала, как это объяснить. Об этом помалкивали, пока дочка Нэнси не умерла в младенчестве, и тогда миссис Макбрайд сказала ей. То, что об этом молчали так долго, привело Нэнси в ярость. Это не могло бы отразиться на ее желании иметь детей, но молчание матери казалось ей оскорбительным. Люди должны сообщать тебе о таких вещах. Мать должна была рассказать об этом. Но потом Нэнси вспомнила: в том, что касалось ее матери и секса, то, что должно было быть, и то, что было, — совершенно разные вещи. Миссис Макбрайд приняла теорию церкви, что сексуальное воспитание детей нежелательно, непозволительно. Когда Нэнси было четырнадцать лет, мать сказала ей, что «это бывает у девочек», и больше не говорила ничего, пока Пол и Нэнси не решили пожениться. Тогда миссис Макбрайд поделилась с дочерью еще одним сведением: «Не позволяй Полу прикасаться к тебе в критические дни». Все прочее Нэнси узнавала из разговоров со школьными подругами и из чтения тайком поучительных пропагандистских брошюрок, которые правительство выпускало во время мировой войны, — там подробно описывались зверства немцев над бельгийскими девушками, монахинями, священниками, старухами. Эти брошюрки не вызвали у Нэнси желания тратить карманные деньги на «облигации Свободы», но просветили ее относительно собственной анатомии и анатомии молодых людей, с которыми она каждое лето купалась на южном берегу Лонг-Айленда.

Секс для Нэнси был здоровым, нормально интенсивным и лишь самую малость неприятным до смерти ее дочери. Пол был внимательным, нежным, забавным. Деторождение, несравненный покой кормления грудью мальчиков, восстановление после этих периодов — все совершалось с минимумом страха и боли, а иногда с удовольствием, доходившим — особенно во время кормления — до небесной радости, потому что Нэнси чувствовала себя религиозной на деле. Ей хотелось иметь много детей, и она радовалась тому, что дела обстоят так: церковь одобряет материнство и в нем есть такое высокое наслаждение. Потом маленькая девочка умерла, и Нэнси впервые узнала, что нельзя винить только свое тело в тех страданиях, которые оно иногда тебе причиняет. Нэнси порвала с Римом в тот день, когда умерла ее крошка. Разрыв был тайным, но никто из католиков не порывает с Римом легко.

Мужчина с черным саквояжем отказался от помощи носильщиков. Кому нужна помощь с такой маленькой вещью? Что они подумали? Что у него не хватает сил нести этот маленький саквояж? Что он для этого уже не молод? Подумали, что он… не могли же они подумать, что он старик, так ведь? Если подумали, им придется изменить свое мнение. Большей частью носильщики были молодыми и выглядели довольно сильными, но мужчина глубоко вздохнул, быстро поднимаясь по пандусу и входя в большой вокзал. Он готов был держать пари, что не слабее большинства носильщиков. Он мог бы разорвать их пополам, а они сочли его стариком, хотели поднести его маленький саквояжик! Представил себе, как бы они выглядели в кандалах, как струился бы пот по их шелковистым шкурам. Шелковистые шкуры. Это хорошо. Тьфу. Ему захотелось вытошнить, выбросить из головы тела; он похлопал себя по животу, сжал пальцами ключик Фи-бета-каппа[3] и принялся вертеть цепочку вокруг пальца, но это почему-то было возвращением к плотским мыслям, а ему хотелось выбросить плотские мысли из головы. Ему хотелось думать о причастных оборотах, перифразах, негромком голосе, тангенсах и котангенсах, собрании школьного совета в будущий вторник… Ему всегда хотелось думать об этом собрании в будущий вторник.

Мужчина сел в такси и назвал адрес, водитель так медленно включал счетчик, что мужчина повторил его. Водитель, слегка обернувшись, кивнул. Мужчина посмотрел на лицо и на фотографию водителя. Сходства между ними было немного, но так всегда бывает. Очевидно, вокзалы обслуживает приличная таксомоторная компания. А, ладно, это не важно.

«Если бы я всегда думал о собраниях школьного совета, то не сидел бы сейчас здесь, в грязном нью-йоркском такси, не вел бы двойную жизнь, находясь в этом городе под выдуманным предлогом. У меня не было бы причины здесь находиться. Будь проклята эта девчонка! Я добропорядочный человек. Я безнравственный, порочный человек, но она хуже. Она совершенно безнравственна. Развратна, воплощение разврата. Воплощение Порочности. Она не только порочна — она олицетворение Порочности. То, что я сейчас собой представляю, — ее вина, потому что эта девчонка безнравственна. Каким бы я ни был прежде, это ничто. Я не был порочным, пока не встретился с этой девчонкой. Я грешил, но не был порочным. Не был растленным. Не хотел приезжать в Нью-Йорк, пока не встретил эту девчонку. Она заставила меня приезжать в Нью-Йорк. Она заставляет меня выдумывать предлоги, чтобы приехать сюда, заставляет лгать жене, обманывать жену, эту добрую женщину, несчастную добрую женщину. Эта девчонка растленна, адского огня для нее мало. О, побольше свежего воздуха. Он приятен, этот свежий воздух, даже в такси. Такси свежего воздуха! Господи! „Эмос и Энди“[4]. Вот я думаю об „Эмосе и Энди“ и о том, что они означают. Дом. Семь часов. Запах готовящегося обеда, он будет подан, когда Эмос и Энди выйдут в эфир. Люблю ли я слушать Эмоса и Энди?»

Дверца открылась, он вылез и расплатился с водителем.

Молодой человек поднялся с кровати, пошел в маленькую кухню и, нажав на стене кнопку, отпер парадную дверь. Он был в одном белье — хлопчатобумажной комбинации майки с трусами, несвежей еще со вчерашнего дня. Стоя в двери и ожидая, когда пришедший позвонит в квартиру, взъерошил волосы и зевнул. Раздался звонок, и молодой человек приоткрыл дверь на полфута.

— А, — произнес он и распахнул дверь до отказа.

— Привет, дорогой, смотри, что я тебе принесла.

Глория подняла завернутую бутылку.

— А, — произнес молодой человек и зевнул снова. — Спасибо. — Пошел к кровати и повалился на нее ничком. — Не хочу.

— Поднимайся. На дворе прекрасное весеннее утро, — сказала Глория. — Я не думала, что ты будешь один.

— М-м, я один. Содовой у меня нет. Тебе придется пить это виски неразбавленным или разбавлять обычной водой. Я не хочу.

— Почему?

— Я напился.

— С чего?

— А, не знаю. Послушай, Глория, я еле жив. Не возражаешь, если немного посплю?

— Еще как возражаю. Где твоя пижама? Ты спал в белье?

— У меня нет пижамы. Есть две пары, но они в прачечной. Даже не знаю, в какой.

— Слушай. Вот двадцать долларов. Купи себе завтра пижамы или найди эту прачечную и расплатись.

— Деньги у меня есть.

— Сколько?

— Не знаю.

— Ладно, возьми эти, пригодятся. Да и не верю я, что у тебя есть деньги.

— Чего это ты вдруг разбогатела? Это что, новое манто?

— Да. Совершенно новое. Ты не предложил мне его снять. Это гостеприимно?

— Господи, снимай, если хочешь. Снимай.

— Посмотри, — сказала Глория, потому что он снова закрыл глаза. И распахнула манто.

На его лице вдруг появилось такое выражение, будто он получил удар и не может дать сдачи.

— Так, — сказал он. — Это манто ты стащила.

— Он порвал мое платье, новое вечернее платье. Мне нужно было что-то надеть в дневное время. У меня было только вечернее пальто, я не могла выйти в нем на улицу.