особенных размышлений; напротив того, во второе посещение Швейцарии, в 1833

году, зрелище величественной природы пробуждает в Жуковском уже более

строгие помышления о мироздании; в промежуток между этими двумя эпохами

ему удалось несколько расширить круг своих положительных знаний о природе, и

это вызвало в нем несколько философских размышлений о ней, хотя, впрочем,

отвлеченная работа мысли мало соответствовала складу его ума, как он и сам

сознался в этом. <...>

В прекрасной долине между Цюрихским и Люцернским озерами

Жуковский посетил одну местность, в которой горные обвалы завалили несколько

деревень и обратили прелестный уголок Гольдау в пустыню, покрытую грудою

камней. По словам предания, за несколько веков пред сим рядом с этою

местностью также обвалилась гора и также уничтожила несколько селений.

Нужно было пройти сотням лет, чтобы развалины могли покрыться слоем

плодородной земли, на которой поселилось новое поколение, совершенно чуждое

погибшему.

"Вот история всех революций60, -- рассуждает Жуковский, -- всех

насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли

бешенством толпы, дерзкою ли властию одного! Разрушать существующее,

жертвуя справедливостию, жертвуя настоящим для возможного будущего блага,

есть опрокидывать гору на человеческие жилища с безумною мыслию, что можно

вдруг бесплодную землю, на которой стоят они, заменить другою, более

плодоносного. И правда, будет земля плодоносна; но для кого и когда? Время

возьмет свое, и новая жизнь начнется на развалинах; но это дело его, а не наше;

мы только произвели гибель, а произведенное временем из созданных нами

развалин нимало не соответствует тому, что мы хотели вначале. Время --

истинный создатель, мы же в свою пору были только преступные губители; и

отдаленные благие следствия, загладив следы погибели, не оправдывают

губителей. На этих развалинах Гольдау ярко написана истина: средство не

оправдывается целью; что вредно в настоящем -- то есть истинное зло, хотя бы и

было благодетельно в своих последствиях; никто не имеет права жертвовать

будущему настоящим и нарушать верную справедливость для неверного

возможного блага... Иди шаг за шагом за временем, вслушивайся в его голос и

исполняй то, чего он требует. Отставать от него столь же бедственно, как и

перегонять его. Не толкай горы с места, но и не стой перед нею, когда она падает;

в первом случае сам произведешь разрушение, в последнем не отвратишь

разрушения; в обоих же неминуемо погибнешь. Но, работая беспрестанно,

неутомимо, наряду со временем, отделяя от живого то, что уже умерло, питая то,

в чем еще таится зародыш жизни, и храня то, что зрело и полно жизни, ты

безопасно, без всякого гибельного потрясения, произведешь или новое

необходимое, или уничтожишь старое, уже бесплодное или вредное. Одним

словом, живи и давай жить, а паче всего: блюди Божию правду... Но довольно о

моей горной философии".

Эти мысли Жуковского любопытны не только потому, что определяют

взгляды его на исторические события в мире, но и потому еще, что указывают на

то, в какое время и при каких условиях они развились в нем; больной, среди

семейства Рейтерна, при поэтических работах, он не терял из виду и главной

задачи своей внешней и внутренней жизни.

Таково было настроение его духа еще в 1833 году, когда он впервые

познакомился с Елизаветою Алексеевною. Он смотрел на нее тогда то взглядом

поэта, который писал первые главы "Ундины", то взглядом отца или деда,

приятеля ее отца. Молоденькая девушка видела в почтенном, радушном старике

как бы члена своего семейства, уважаемого ее родителями; она прислушивалась к

важным беседам обоих стариков; она видела, как ее отец сочувствовал

поэтическим произведениям Жуковского; она слышала, как Жуковский хвалил и

обсуживал картины ее отца61. Все эти впечатления она и перенесла в

Дюссельдорф, куда переехали ее родители и где тоже часто упоминалось имя

вернейского друга, так как и после пребывания в Швейцарии Жуковский и

Рейтерн не прерывали обмена мыслей в переписке. По ходатайству поэта, Рейтерн

был назначен придворным живописцем, с дозволением жить за границей, откуда

он представлял свои картины к императорскому двору. Жуковский обыкновенно

вправлял их в рамы и выставлял у себя. Таким образом, дружба и взаимные

услуги связали семейство Рейтерна с нашим поэтом. Могла ли живая,

чувствительная девушка не сохранить сердечного воспоминания о своем старом

друге и не питать к нему душевного расположения? Дни, проведенные на берегу

Женевского озера, без сомнения, озаряли ее душу такими прекрасными

впечатлениями, каких недоставало ей дома62. Ее мать, урожденная Шварцель,

была знакома с некоторыми представителями мрачно-пиетического круга

католической пропаганды в Касселе, и вообще в тридцатых и сороковых годах

сентиментальный пиетизм был очень распространен преимущественно в женском

обществе многих прирейнских городов, и в том числе Дюссельдорфа.

Тот, кто знаком с этим болезненным настроением души, кто видел, какие

вредные последствия на умственное и физическое развитие детей оказывает

боязливая замкнутость и отчуждение от разумного, мышления в семьях,

беспрестанно вздыхающих о людской греховности, тот легко поймет, что

появление Жуковского в круге Рейтерна в 1840 году должно было произвести

необыкновенное впечатление на Елизавету Алексеевну, которая, несмотря на свое

здоровое сложение, отличалась какою-то нервною подвижностью и

мечтательностью. Со своей стороны и Жуковский, вступая в дом своего

задушевного друга, невольно считал себя как бы помолодевшим; поэтическое

воображение воссоздавало перед ним то время, когда он писал:

И заключен святой союз сердцами:

Душе легко в родной душе читать;

Легко, что сказано очами,

Устами досказать63.

"За четверть часа до решения судьбы моей, -- пишет Жуковский к

Екатерине Ивановне Мойер, -- у меня и в уме не было почитать возможным, а

потому и желать того, что теперь составляет мое истинное счастие. Оно подошло

ко мне без моего ведома, без моего знания, послано свыше, и я с полною верою в

него, без всякого колебания, подал ему руку".

21-го мая 1841 года совершилась свадьба Жуковского в церкви русского

посольства в Штутгарте, а вслед за тем он поселился в Дюссельдорфе, вместе с

тестем. Вскоре он начал заниматься своими литературными работами и

познакомился с кругом друзей семейства Рейтерна. Друзья, посещавшие его

здесь, и в том числе любимая его племянница, Авдотья Петровна Елагина,

находили его довольным и веселым в его новой обстановке.

В первый год своей супружеской жизни Жуковский написал три сказки

белыми стихами, которые свидетельствуют о довольно веселом настроении его

духа. Первая из них, "Об Иване-царевиче и Сером Волке", заимствована из

собрания немецких сказок, составленного братьями Гримм, но облечена в

русскую народную форму; впрочем, сказка такого же содержания существует у

многих народов, в том числе и у русских. Жуковский любил это свое

произведение. "Если ты не читал "Ивана-царевича", -- писал он ко мне, -- то

прошу непременно его прочитать: он также принадлежит к моим любимым детям.

С ним я дал себе полную волю и разгулялся нараспашку". И действительно,

Жуковский вложил в эту сказку так много оригинального, что она была

переведена обратно на немецкий язык и вышла в свет с предисловием Юстина

Кернера.

Такою же веселостью отличается и другая сказка, извлеченная нашим