Но не пора ли уже Ферреру остановиться на чем-нибудь определенном? Неужто он намерен бесконечно коллекционировать жалкие похождения, исход которых — и исход нерадостный — ему заранее известен? Можно сказать, что теперь у него при первой же неудаче опускаются руки: после истории с «Extatics Elixir» он не стал разыскивать Беранжеру, а после эпизода с Бэбифоном даже не подумал снова встретиться с Соней. Уж не отчаялся ли он вконец?!

Как бы там ни было, пока что он свободен и решил наведаться к своему кардиологу. «Сейчас сделаем эхограммку, которую я тебе обещал, — сказал Фельдман, — ну-ка пройди сюда!» Кабинет был погружен в легкий полумрак, в нем мерцали три компьютерных экрана, слабо освещая висевшие на стенах три скверные репродукции, два антологических диплома, присужденных Фельдману иностранными медицинскими обществами, и одну фотографию в рамке под стеклом, запечатлевшую все семейство врача, включая собаку. Феррер разделся до трусов и лег на узкий стол, прикрытый голубой бумажной пеленкой; хотя в кабинете довольно тепло, его пробирает легкая дрожь. «Не напрягайся, ты мне мешаешь», — сказал Фельдман, вводя программу в свои машины.

Затем кардиолог начал прикладывать черный продолговатый предмет, нечто вроде электронного карандаша с кончиком, намазанным токопроводящим гелем, к разным точкам на теле Феррера — к шее, лобку, ляжкам, щиколоткам, уголкам глаз. Всякий раз, как «карандаш» прикасался к какой-нибудь из этих зон, звуки артериального давления громко и довольно зловеще отдавались в динамиках компьютеров, напоминая разом попискивание гидролокатора, резкие порывы северного ветра, лай бульдога-заики и лепет марсианина. Феррер лежал и слушал голоса своих артерий, которые синхронно воплощались на экранах в синусоиды с верхушками разной высоты.

Вся эта процедура длилась довольно долго. «Не блестяще, отнюдь не блестяще! Можешь вытираться», — подытожил Фельдман, стаскивая Феррера с его ложа и бросая ему лоскут голубой впитывающей бумаги, которой его пациент принялся стирать с себя липкий гель. «Весьма не блестяще! — повторил Фельдман. — Ясно, как день, что ты должен вести крайне размеренный образ жизни. Во-первых, соблюдать режим питания, который я тебе назначил. Во-вторых, уж извини за прямоту, но, будь любезен, не увлекайся траханьем». — «На этот счет можешь не волноваться», — ответил Феррер. «И еще одно, — продолжал Фельдман. — Тебе следует избегать воздействия крайних температур, понял? Не злоупотреблять ни холодом, ни жарой; я тебе уже говорил, что для таких людей, как ты, это смертельно опасно. Впрочем, — хохотнул он, — при твоем ремесле тебе это не грозит, а?» — «Ну разумеется», — ответил Феррер, так и не проговорившись о своем вояже на Крайний Север.

В настоящий момент стоит июльское утро, в городе довольно тихо, кругом царит климат невысказанного полутраура, а Феррер в одиночестве пьет пиво на террасе кафе у площади Сен-Сюльпис. Порт Радиум и площадь Сен-Сюльпис разделяет немалая дистанция — добрая полудюжина часовых поясов, и Феррер еще не вполне пришел в себя после перелета. Несмотря на советы Жан-Филиппа Реймона, он отложил назавтра тягостные заботы о сейфе и страховке, решив уладить оба дела где-нибудь в конце дня. А пока он сложил привезенные редкости в стенной шкаф и запер его на ключ, равно как и заднее помещение галереи, где стоял означенный шкаф. И теперь он отдыхает, хотя кто сейчас отдыхает по-настоящему?! — люди говорят и даже иногда верят, будто они отдыхают или собираются отдохнуть, но это всего лишь слабая надежда на отдохновение, а в глубине души все прекрасно понимают, что никакого отдыха нет и не будет, не может быть; просто когда человек устал, он заговаривает об отдыхе, вот и все.

Хотя Феррер сильно устал и все ему обрыдло, он не отказывает себе в удовольствии разглядывать женщин, так легко одетых по случаю теплой погоды и таких соблазнительных, что у него начинает покалывать в груди, в области левого подреберья. Что делать, так уж мы устроены: иногда вид окружающего мира настолько околдовывает, что забудешь и думать о себе самом. И Феррер любуется женщинами — как очень красивыми, так и не слишком. Ему ужасно нравится тот отсутствующий, слегка высокомерный властный взгляд, коим защищаются от чужих взоров очень красивые, но нравится также и тот отсутствующий, слегка растерянный, обращенный на асфальт под ногами взгляд, которым отгораживаются не слишком красивые, когда чувствуют, что их пристально разглядывают с террасы кафе всякие бездельники — разглядывают и оценивают, признавая, впрочем, менее неприятными для глаза, чем полагают они сами. Тем более что они тоже наверняка занимаются любовью, как и все прочие; в таких случаях их лица смотрятся совершенно иначе, это и слепому ясно, и тогда, может быть, даже иерархия, разделяющая женщин на очень красивых и не слишком, тоже нарушается. Однако не следует углубляться в сей предмет, Фельдман ему запретил.

В эту же самую минуту Палтус направляется пешком к огромной частной автостоянке, охраняемой бдительными сторожами и злыми собаками; стоянка находится за кольцевым бульваром, со стороны ворот Шамперре. По дороге Палтус чувствует, что здесь, на ходу, ему дышится легче, чем дома. Когда у него где-нибудь зудит, он рассеянно почесывается, но сама по себе ходьба ему скорее приятна, он мог бы долго шагать вот так, и он шагает. Минует небольшой скромный гаражик — верстаки, яма, три распотрошенные, каждая по-своему, машины, лебедка, ну, в общем, все как положено. За гаражом открывается вид на стоянку, которая явно специализируется на утилитарных машинах: грузовиках, тягачах и полу-тягачах. Сторож, сидящий в стеклянной будке с шестью экранами наблюдения и двумя пепельницами, полными окурков, выглядит маленьким и компактным, как батарейка, и приветливым, как наемный убийца. Палтус сообщает ему, что пришел за рефрижератором, который заказал накануне по телефону; сторож кивает, он в курсе, он подводит Палтуса к машине.

Это белый прямоугольный фургончик; его торчащие углы явно не позволяют ему разрезать воздух наподобие гоночного болида. Над кабиной установлен небольшой мотор, увенчанный круговой вентиляционной решеткой, немного похожей на гриль. Сторож отпирает задние дверцы и демонстрирует Палтусу просторный пустой кузов с металлическими стенками; в глубине валяются несколько пластмассовых канистр. Хотя кузов чист и наверняка промыт дезинфецирующей жидкостью «Karcher», он все-таки слегка пованивает застывшим салом, свернувшейся кровью, апоневрозом и ганглиями: фургон явно служил для перевозок мелкооптовых партий мяса.

Рассеянно выслушав инструкции сторожа относительно управления машиной, Палтус вручает ему часть денег, полученных от Баумгартнера, и садится за руль, а сторож открывает раздвижные ворота. Дождавшись, когда он удалится, Палтус извлекает из кармана пару резиновых хозяйственных перчаток высшего качества: зернистое покрытие со стороны пальцев и ладоней затрудняет скольжение, позволяя надежно захватывать предметы. Палтус натягивает их, включает сцепление и отъезжает. Ручка скоростей сперва чуточку туговата на заднем ходу, но вскоре она приходит в норму, и фургончик удаляется в направлении внешнего кольцевого бульвара, откуда мы выезжаем через Шатийонские ворота.

На площади Шатийонских ворот Палтус ставит фургон в двойной ряд, перед телефонной будкой. Он выходит из машины, набирает номер и произносит несколько слов. Похоже, он получает столь же краткий ответ, вслед за чем, недоуменно подняв брови, вешает трубку, оставив на ней несколько молекул собственной персоны — частичку ушной серы на верхней части, брызги слюны на нижней. Вид у него не очень-то убежденный. Можно даже сказать, слегка встревоженный.

Со своей стороны, Баумгартнер также кладет трубку, но его лицо не выражает ровно ничего. Однако он выглядит вполне довольным, подходя к окну своей квартиры: отсюда мало что видно; Баумгартнер отворяет окно: отсюда мало что слышно, — две птичьи трели, одна за другой, да отдаленный слабый гул автомобилей. Итак, он вернулся в Париж, в свою «студию» на бульваре Экзельманса, где напротив его окон нет жилых домов. Теперь ему остается только одно — ждать, убивая время перед окном, а когда стемнеет, убивая его перед телевизором. Но в настоящее время он стоит у окна.