Мощеный двор, засаженный липами и акациями, украшен небольшим палисадником и водоемом, в центре которого играет струйка воды, вообще-то вертикальная, но сегодня, по причине ветерка, несколько искривленная. Парочка воробьев, две-три сойки и дрозды оживляют своим щебетом деревья; им вторит светлый пластиковый пакет с надписью «Брикорама», запутавшийся в ветвях и надутый ветерком, точно парус; он дрожит и вибрирует, как живой, то посвистывая, то потрескивая, то шурша среди листвы. Под деревом валяется ржавый детский велосипед с вырванными тормозами. Три слабеньких фонарика по углам двора и три камеры видеонаблюдения, укрепленные над дверями каждой виллы, пристально созерцают эту маленькую панораму.

Хотя ветви липы заслоняют пространство между виллами, Баумгартнер смутно различает террасы, заставленные полосатыми шезлонгами и столами тикового дерева, балконы и широкие окна, причудливые телевизионные антенны. За виллами, вдали, высятся могучие жилые дома недавней постройки, но разница архитектурных стилей не оскорбляет взор: богато представленная здесь La Belle Epoque мирно соседствует с эпохой семидесятых, — деньги сглаживают конфликт поколений.

Обитатели этих вилл, точно сговорившись, все достигли возраста сорока пяти лет или около того и явно хорошо зарабатывают на жизнь в различных областях аудиовизуального бизнеса. Например, вон та корпулентная дама с массивными наушниками на голове, сидя в своем голубом кабинете, печатает на компьютере первичный текст передачи, которую Баумгартнер уже много раз слушал по утрам, часов в одиннадцать, на волне Радио Франции. А вот этот маленький рыжий человечек с рассеянным взглядом и застывшей улыбкой нечасто покидает свой шезлонг на террасе и наверняка работает кем-то вроде продюсера, судя по тому, что мимо этого шезлонга дефилируют, одна за другой, десятки юных девиц. А вот военная телекорреспондентка: эта как раз редко бывает дома, все больше в горячих точках — то у кхмеров, то у чехов, то в Йемене, то в Афганистане, где скачет между минами со своим спутниковым телефоном. Возвращаясь к себе, она закрывает ставни и отсыпается, приноравливаясь к разнице во времени, и Баумгартнер почти не видит ее, разве что на экране телевизора.

Но в данный момент он не видит никого из них. Еще утром на задах вьетнамского посольства несколько дипломатов в спортивных костюмах занимались, как и всегда, своим «тай-ши». Но сейчас там, за посольской оградой, не видать ничего, кроме баскетбольной корзинки, прибитой к дереву, кривых качелей и ржавого сейфа, завалившегося на спину у подножия высокой цементной стены, рядом с дырявым стулом. И почему-то кажется, будто там, за решеткой, климат более теплый, более влажный, чем снаружи, словно посольство источает азиатский юго-восточный зной.

Впрочем, Баумгартнер созерцает окружающий мир только с большого расстояния. Встречаясь с людьми, он прячется в свою скорлупу и ни с кем не здоровается, если не считать дантиста-пенсионера, который живет на первом этаже, сдавая ему второй, и которому он каждый понедельник вручает солидную сумму за студию. Они договорились о понедельной оплате, ибо Баумгартнер сразу же предупредил дантиста, что проживет здесь недолго и может выехать внезапно. И вот теперь он проводит большую часть времени в этой студии, в добровольном заточении и скуке, хотя ему отнюдь невредно было бы хоть изредка выходить и дышать свежим воздухом.

Но вот он как раз и выходит — за покупками, и — надо же! — именно в эту минуту военная корреспондентка, продрав глаза и зевая во весь рот, тоже выходит из ворот — небось, на какую-нибудь редакционную тусовку. Это одна из тех высоких блондинок, что раскатывают в маленьких «остинах»; ее машина, изумрудно-зеленого цвета с белой крышей и вмятиной на радиаторе, украшена целым созвездием штрафных квитанций на лобовом стекле, которые префект полиции — без сомнения, ее приятель — упразднит одним мановением руки. Дама ведь живет в богатом квартале, сплошь населенном знаменитостями, которые общаются с другими знаменитостями; и эти красивые богатые кварталы посещают немало фотографов — охотников за сенсациями.

А вот, кстати, и они, целых два — притаились в укромном местечке, у одного из порталов улицы Микеланджело, вооруженные громоздкими продолговатыми механизмами из серой пластмассы, напоминающими не столько фотоаппараты, сколько телескопы, или перископы, или ортопедические приспособления, или даже винтовки с оптическим прицелом и системой ночного видения. Оба папарацци на удивление молоды и одеты в майки и бермуды, словно собрались на пляж, однако лица их крайне серьезны, а объективы хищно нацелены на противоположный подъезд: наверняка ждут появления какой-нибудь суперзвезды под ручку с новым партнером. Баумгартнер из любопытства останавливается около парней и с минутку ждет вполне скромно, не проявляя чрезмерного любопытства, однако скоро его довольно решительно просят «не отсвечивать». Он не спорит и удаляется.

Поскольку делать ему абсолютно нечего, просто до ужаса нечего, он решает пройтись до небольшого кладбища в Отейле, в двух шагах отсюда; там захоронено немало англичан, баронов и капитанов кораблей. Некоторые надгробные памятники расколоты и заброшены, другие находятся в процессе реставрации, как, например, вот эта часовенка, украшенная статуями и надписью CREDO на фронтоне, — ее явно очистили и подготовили к побелке. Баумгартнер, не останавливаясь, проходит мимо могилы Делаэ — а впрочем, вдруг возвращается, чтобы поднять опрокинутый горшок с азалией, затем мимо безымянной могилы какого-то глухого, судя по надписи «От глухих друзей из Орлеана», затем мимо могилы Юбера Робера — «Почтительного сына, нежного супруга, заботливого отца и верного друга», как гласит надпись, ну и довольно.

Баумгартнер покидает кладбище и идет по улице Клода Лоррена к улице Микеланджело, где страстно ожидаемая суперзвезда как раз выходит из дома под ручку со своим новым партнером, и оба фотографа лихорадочно щелкают затворами, снимая нежную парочку. Партнер трепещет от счастья и блаженно улыбается, суперзвезда закрывает лицо и посылает фотографов куда подальше, а Баумгартнер, идущий с кладбища и погруженный в свои мысли, ничего этого не замечает и проходит мимо, ухитрившись попасть в объективы перед тем как войти в дом. Там он наливает себе стаканчик, снова глядит в окно и терпеливо ждет конца дня, который никуда не торопится и бесконечно долго удлиняет тени застывших предметов и растений, фонарей и акаций, до тех пор, пока все они, вместе с тенями, не погружаются в общую тень, и та размывает их контуры и краски, поглощает, выпивает, гасит, убирает из поля зрения; именно в этот момент и звонит телефон.

«Это я, — говорит Палтус, — все в ажуре». — «Ты уверен, что тебя никто не видел?» — беспокоится Баумгартнер. — «Еще чего! — отвечает Палтус. — Там, в заднем помещении, ни живой души. Да и в самой лавочке практически никого. Сдается мне, на современном искусстве не шибко-то заработаешь!» — «Молчи, кретин! — обрывает его Баумгартнер. — Ну, так что? Где сейчас „материал“?» — «На холоде, как и велено, — говорит Палтус. — А машинка стоит себе в боксе, который вы сняли, рядом со мной. Что дальше делать будем?» — «Завтра встречаемся в Шарантоне, — отвечает Баумгартнер. — Ты помнишь адрес?»

А Феррер в это время все еще сидит на солнышке с бокалом пива — сперва с одним, потом со вторым — и хотя он не покинул этот квартал на левом берегу, зато сменил питейное заведение. Теперь он расположился на перекрестке близ станции «Одеон», который, в общем-то, нельзя назвать идеальным местом отдыха, даром что всегда находятся люди, готовые променять свой покой на стаканчик спиртного: перекресток шумный, суматошный, сплошь забитый машинами и светофорами; кроме того, тут вечно гуляет холодный сквозняк с улицы Дантона. Однако летом, когда Париж слегка пустеет, на террасах кафе можно кое-как посидеть, красные огни светофоров мигают не так часто, машины гудят не так громко, и на оба входа станции «Одеон» открывается чудесный вид. Люди редкими стайками спускаются в метро или выходят оттуда, и Феррер разглядывает их, интересуясь в основном женской половиной, которая — по крайней мере, количественно, — сильно превосходит другую, мужскую.