– Шутливое тут не подходит. Скорее, непристойное. Даже низменное.

– Мой дорогой Мередит, для нас жизнь примитивных людей непристойна. Они не чураются естественных потребностей организма, и юмор их тесно связан с природой. Прислушайтесь к разговорам и песням на деревенской свадьбе, и вы покраснеете до ушей, если сможете перевести диалект и понять намеки. Но и эти люди знают, что такое скромность, причем их скромность более искренняя по сравнению с более развитыми народами… Что же касается «низменного». Да, в чем-то вы правы. Здесь сохранились остатки язычества. В Джимелло Миноре вы найдете женщину, которая заговаривает болезни и продает любовные снадобья… Что я должен предпринять? Поднять большой шум? Изгнать дьявола, освятив это место и разбив кусок мрамора? Но ведь похабную картинку можно намалевать на любой стене прямо в городе. Да еще украсить ее моей физиономией. Понимаете?

Мередит не мог не рассмеяться, и епископ довольно кивнул:

– Вижу, проповедь встречена с пониманием. Теперь можно двигаться дальше. Впрочем, вы, должно быть, догадываетесь, что я вам сейчас скажу. Вы – чиновник, помните об этом. Они не доверяют чиновникам, в особенности чиновникам церкви. К тому же, вы представляете официальную точку зрения. Это недостаток. Посмотрите! – Епископ обвел рукой полки с книгами. – Все писания, начиная с блаженного Августина. Все великие историки, все великие комментаторы. Все энциклики[8] пяти последних Пап и подборка произведений наиболее известных мистиков. В этих четырех стенах собрана мудрость церкви. А человек, носивший этот медальон, никогда не слышал ни об одном из этих авторов и тем не менее был таким же католиком, как вы или я. Он исповедовал ту же веру, пусть слепо, но верил в то же, что и мы. Он был ближе к апостолам, которые учили его тому, что услышали из уст самого Христа. Разум церкви схож с разумом человека, который развивается с получением новых знаний, вырастает из старого, словно весенняя листва на перезимовавшем дереве… Кто из моей паствы сможет это осознать? Вы? Я? Разум церкви сложен для восприятия. Но сердце ее просто, как просты люди, живущие в калабрийских деревнях. Поэтому, обращаясь к ним, говорите от сердца, а не от головы.

– Я понимаю, – со вздохом ответил Мередит. – Беда в том, что я не представляю, как это сделать. И честно скажу, только в общении с вами стал прозревать. Полагаю, мне не хватает любви к людям. Я сожалею об этом, но не знаю, как быть. Я не нахожу слов. А жесты неуклюжи и напыщены.

– Главное, как вы относитесь к людям. Если чувствуете жалость и сострадание, значит, друг мой, вам уже рукой подать до любви. Чувства говорят сами за себя, зачастую даже не требуя слов. Путь к людям лежит через их заботы и их детей. Попробуйте набить карманы сладостями и пройти по улице. Отправляясь в дом бедняка, захватите с собой литр масла или килограмм муки. Выясните, кто болен, и навестите его с фляжкой граппы… На этом друг мой, позвольте мне закончить проповедь.

Епископ наклонился над столом, наполнил бокалы. Мередит пил маленькими глоточками, разглядывая золотой медальон. Аурелио был хорошим пастырем. Он проповедывал лишь то, что испытал сам. А он, Блейз Мередит, еще не выполнил единственной просьбы своего друга. Не оставалось ничего другого, как сознаться в этом.

– Я несколько раз пытался заставить себя просить о чуде, но не смог. Извините.

Епископ пожал плечами, словно речь шла о пустяке:

– В конце концов вы попросите об этом. А теперь, как мне кажется, вам пора спать. Завтра у вас трудный и утомительный день.

Он встал, а Мередит, движимый внезапным порывом, опустился на колени, чтобы поцеловать его руку:

– Ваша светлость благословляет мою поездку?

Аурелио, епископ Валенты, поднял руку в ритуальном жесте:

– Benedicat te, Omnipotents Deus… Благослови тебя господь, сын мой, сохрани от полуденного дьявола и ужаса ночи… Во имя отца и сына, и святого духа.

– Аминь, – эхом отозвался Мередит.

Но благословение не спасло его от ночного приступа. И утром, садясь в автомобиль, он выглядел так, будто едет на собственные похороны.

Деревня Джимелло Миноре находилась в шестидесяти километрах от Валенты, но разбитая петляющая дорога с резкими поворотами, затяжными подъемами и спусками не позволяла добраться до нее быстрее, чем за два часа.

Едва машина выехала из Валенты, Мередит задремал, но толчки скоро разбудили его, и не оставалось ничего другого, как смотреть по сторонам. По альпийским масштабам холмы были невысокие, но крутые, изъеденные ветром и дождем, и как бы перетекали один в другой. Дорога цеплялась за их склоны, иногда перелетая через ущелья по шатким мостикам, казалось, готовым рухнуть даже под тяжестью крестьянской телеги. Долины зеленели, но сами холмы стояли голые, лишенные растительности. С трудом верилось, что римляне рубили тут сосны для своих галер и заготавливали древесный уголь для армейских кузниц. От лесов остались лишь редкие апельсиновые да оливковые плантации, окружающие виллы тех, кто смыслил в агротехнике больше остальных.

Кое-где деревни строились в седловинах, вокруг маленьких церквушек. Другие представляли собой цепочку лачуг, вытянувшуюся вдоль долины, поближе к воде и более плодородной почве. Тощая земля, полуразвалившиеся дома, изможденные крестьяне. Худые дети, козы, цыплята, коровы с выпирающими наружу ребрами. В Риме Мередиту не приходилось сталкиваться с такой нищетой. Теперь он понимал, что имел в виду епископ, говоря о глупости тех, кто шел сюда с молитвенником в одной руке и миссионерским крестом в другой. Эти люди понимали Крест… Еще бы, столько лет они несли его на своих плечах. Но они не могли питаться идеями. И Христос Калабрии мог объявить о своем приходе лишь новым чудом хлебов и рыб, состраданием к увечным и презираемым.

Люди здесь жили в домах, скорее, напоминающих хлев. Кое-кто все еще селился в пещерах, где стены блестели от капель воды. У них не было газа, электричества, водопровода. Их дети умирали от малярии, туберкулеза, пневмонии, женщины – от заражения крови и родильной горячки. Артрит скручивал мужчин прежде, чем они достигали сорока лет. Тиф выкашивал целые деревни. Тем не менее они выживали, судорожно цепляясь за веру в Бога. Только она удерживала их от окончательного превращения в животных.

Настроение Мередита падало с каждым оставшимся позади километром. Он чувствовал себя совершенно беспомощным в окружении этих людей, умоляя смерть поскорее освободить его от их компании. Если уж умирать, то умирать с достоинством, на чистых простынях, в просторной комнате, залитой солнечным светом. Мередит гнал от себя эти глупые мысли, все более мрачнея. Наконец, шофер воскликнул, остановив машину на вершине очередного холма:

– Монсеньор, смотрите! Вот они – Джимелли деи Монти, горные близнецы!

Мередит вылез из кабины и сошел на обочину. Дорога круто скатывалась в долину, выход из которой перегораживала одинокая гора. Две ее вершины разделяла широкая, километра в два, расселина. На каждой вершине прилепилось по деревушке, ниже, в расселину, спускались поля. Между ними петляла речушка, бегущая в долину у ног Мередита.

В глаза сразу бросилась разница между вершинами. Одна купалась в солнечном свете, другая находилась в тени, отбрасываемой первой. Деревня, освещенная солнцем, была побольше и выглядела не столь убогой, как та, что пряталась в тени. В центре, рядом с колокольней, сверкало свежей побелкой большое здание, выделяющееся среди черепичных крыш соседних домов. Ведущая к нему дорога чернела новым асфальтом, на большой автомобильной стоянке Мередит насчитал полдюжины машин.

– Джимелло Маджоре, – пояснил шофер. – Видите, как помог им святой. Белое здание – гостиница для паломников.

– Он еще не святой, – холодно возразил Мередит.

Шофер развел руками и отошел. Разве можно хоть что-то доказать священнику, у которого болит живот? Мередит нахмурился и повернулся к темному «близнецу», Джимелло Миноре.