Второй месяц жил Григорий Петрович у себя в Прилучье, а еще никуда не собрался поехать — ни по соседям, ни в Черчичи. И не потому, чтобы он чурался новых людей или же почитал соседей ниже себя, а просто все как-то некогда было. Дела как будто бы и не было, а день проскакивал так же незаметно и быстро, как спелая вишня во рту лакомки. Вставал он довольно рано и в одном белье бежал на реку купаться; туда же приводил кучер Антон Джека. Барин, голый, садился на лошадь и переплывал реку, за ним следовали, радостно повизгивая, Штык и Пуля.
— Вишь ты,— говорил Антон, садясь на берегу на корточки и поливая себе водою из жмени {11} голову,— вода-то нонче какая теплая, точно грета…
Он никогда не купался, боясь почему-то «лихоманки» и «часотки», хотя парень был хоть куда — косая сажень в плечах и силищи удивительной. Он гордился очень своими волосами, которые у него, точно, были прелестны — густые, волнистые, как огонь, золотые. Он их подстригал в кружок и большую часть дня расчесывал «аглицким» гребнем, сидя перед обломком зеркала. Не менее своего барина любил он Джека и часто разговаривал с ним как с близким.
— Ведь ён, конь-то, все понимает: глазищами так и ест. Ночью, если кто ходит вокруг, сейчас чует и меня будит. Вам бы, мужичье, у яго учиться!..
После купанья Григорий Петрович пил чай на крылечке, потом обходил собак своих и ехал верхом в лес. Там он стрелял в цель, носился во весь дух между деревьями или, лежа в седле, смотрел в небо. О том, чтобы приглядеться к хозяйству, он и не помышлял.
Убирала комнаты, прислуживала к столу и заботилась о хозяйстве черноглазая Елена.
Она была особенная — эта Елена. Ходила неслышно и быстро, появлялась внезапно — всегда с испуганными глазами и бледным спокойным лицом, как у маски. Она прижила в девушках сына Бернаську — это было и ее мучение и ее блаженство. Она баловала его ужасно, а порою ненавидела до бешенства. То надоедала ему своими ласками, то била его нещадно и ругала так, что вчуже становилось страшно. Мальчишка рос прохвостом, ни в грош не ставил своей матери. Только Галдина он и боялся.
После обеда приносили почту из местечка, где было почтовое отделение. Григорий Петрович выписывал «Петербургскую газету» {12}, но почти не читал ее. Он прятал номера, которые заменяли ему пыжи для забивки патрон. Товарищи по полку с ним не переписывались, не по нелюбви, а по лени, а брат Виссарион аккуратно писал два раза в месяц. Григорий Петрович всегда удивлялся аккуратности и спокойствию своего брата, посмеивался над ним, но все-таки питал к нему нежные чувства и, в свою очередь, старался быть точным в высылке денег и сообщений по хозяйству, конечно, со слов Менделя.
В ясную погоду Галдин любил встречать ночь, сидя на верхушке маленькой башенки, что высилась над крышей его дома. Там была площадка в два аршина ширины и столько же длины; вокруг шли резные перильца,— там-то, сидя прямо на полу, Григорий Петрович курил трубку и наслаждался вечерней прохладой.
Медленно возвращалось домой усталое стадо, позванивая бубенцами; забегая в стороны, суетились и лаяли овчарки; уверенно щелкал длинным бичом старик-пастух. Потом, звеня ведрами, шли в обору {13} девки, а следом за ними семенил Мендель.
— Добрый вечер, Мендель,— кричал ему сверху хозяин.
Арендатор останавливался, снимал свой шелковый картуз и, низко кланяясь, отвечал:
— Добрый вечер, пан!.. Слава богу, день прожили.
И спешил к своим коровам.
Потом в «семейной» избе и в девичьей зажигался красный огонек, поднимался густой запах теплого молока и дыма, приятно щекоча ноздри; покряхтывая выходил на крылечко Никита Трофимыч и долго говорил что-то с самим собою, качая седой головой. Иногда пофыркивали, топоча в стойле, отдыхающие кони, взвизгивала во сне собака. Каждое слово, каждый стук становился звонким, чистым… Левый берег Двины затягивался белой дымкой, точно всплывал выше. Сглаживались морщины на поверхности реки, в ее ясном зеркале догорал последний луч зари. Скрипели плоты, черными змеями проплывая мимо.
Вытянувшись на одной ноге, закинув на спину тонкую шею, забил деревянной дробью аист… Косяк уток пронесся над усадьбой и завернул к лесу на казенные болота {14}. Григорий Петрович вынул трубку, с трепетом охотника следя за улетающими птицами.
— Одна, две, три…— считал он,— восемнадцать, девятнадцать… Завтра нужно будет наведаться к Литовскому… скоро 29-е…
Григорий Петрович сам удивлялся своему спокойствию. Он рад был отдыху, рад был воле, рад был своему здоровию, своей близости к земле… Он никого не любил, ему не встречалось женщины, которая приковала бы его внимание. Жизнь приучила его пользоваться доступным и легко забывать достигнутое. Он относился к женщинам пренебрежительно, как к существам низшим, да, по правде говоря, они большего не стоили — те из них, с которыми его сталкивала судьба.
Лучшие воспоминания оставила ему Аделаида Григорьевна — жена его полкового командира. Она была гораздо моложе своего мужа, искренно уважала его и заботилась о нем, но не считала за грех мимоходом любить других. Всех юных корнетов делала она своими любовниками, называя их «сосунками»; по матерински заботилась о них и приискивала им подходящих невест, гордо нося имя «полковой мамаши».
Когда-то мелькнул перед молодым юнкером нежный образ тоненькой девушки на балу в институте. Он мало говорил с ней, увлеченный танцами, но долго после помнил ее милое личико и ее имя — такое длинное и пышное для ее лет — графиня Анастасия Юрьевна Донская. После видал он ее два раза у матери своей на приеме и только издали и чопорно раскланивался с нею, ведя скучный разговор на французском языке с ее братом-лицеистом. Потом узнал он, что вышла она замуж за соседа его, Клябина {15}, что сама старуха Галдина, покровительствовавшая молодой графине, благословила ее на этот брак. Приезжая в отпуск в Прилучье, думал Григорий Петрович нанести визит соседке, но за недосугом так и не исполнил своего желания. Теперь он не раз вспоминал о ней, сидя у себя на башне, представлял себе, как она сейчас выглядит, что будет говорить он ей, и пытался вызвать в своей душе грустные мысли об утраченном счастье, но это плохо давалось ему. Грусть была не по нем, мечты его всегда обрывались на чем-нибудь близком, простом, легко исполнимом.
Григорий Петрович сознательно не ехал к Клябиным, смакуя предстоящее удовольствие встречи. Но все же это не мешало ему все чаще вспоминать приглянувшуюся девку Кастуську.
По выездной дороге протрухтил кто-то. Запахло лошадьми.
— Это ты, Петруха?
— А то кто ж?
— В ночное?
— Вестимо,— ответил весело хриповатый голос. Галдин даже привстал от избытка радости.
— Меня к себе ждите,— крикнул он, как мог громче, и сейчас же увидел перед собою круглое лицо Кастуськи, золотые уголья догорающего костра.
— Ладна-а…— донеслось ему в ответ.
В синем небе засуетились звезды. Точно ровный медленный звон пронесся под высоким сводом и замер. Вечерний звон, слышимый только тем, кто одиноко выходит в поле сторожить ночь.
Хлопнула дверь. Кто-то остановился тут внизу, под крышей.
— Барин, чай пить пожалуйте,— зовет печальным своим голосом Елена.
Орел и Осман нетерпеливо били копытами и пофыркивали, а Антон в красной шелковой рубахе и синей безрукавке молодцевато сидел на козлах, ободрительно покрикивая;
— Но-но, не ба-луй! Ишь, лешай…
Овода и мухи сильно беспокоили лошадей. Солнце уже пригревало порядочно — шел десятый час воскресного утра.
Григорий Петрович, наконец, решил проехаться в Черчичи, побывать в церкви и, может быть, завернуть к Клябиным. Он надел ослепительно белый китель, новые лакированные сапоги, красные чикчиры {16} (ему не хотелось расставаться с формой). Накинув серый плащ, он сел в коляску и крикнул: