— Пашел!
Пара вороных рванула и быстро понесла по накатанной дороге.
Сначала коляска ехала под гору, по въездной Прилукской дороге, окаймленной молодыми кленами, потом она свернула влево на Екатерининский большак. Здесь было просторнее. Корявые березы не часто мелькали вдоль дороги, раскинув свои зеленые вершины, на которых отдыхали стаи крикливых скворцов. По обе стороны волнистыми холмами шли поля, кое-где прегражденные низкорослой порослью олешника и прорезанные заплывшими густозелеными канавами. Небо было ясно, воздух палил зноем.
По проселочным дорогам, вливающимся в Екатерининский большак, малыми и большими толпами шли и ехали крестьяне. Завидев Галдина, мужики снимали шапки, бабы кивали головой.
До Черчич насчитывалось десять верст — путь был не долог.
Проезжая деревню Репинщину, Галдин приподнялся и бросил отворявшим ворота босоногим белоголовым ребятишкам горсть медной монеты. Детвора с криком кинулась наземь. Озверев, каждый вырывал друг у друга деньги. Григорий Петрович, улыбаясь, оглядывался на них.
— Ишь, поросята…
— Здесь народ нудной,— подхватил Антон, не оборачиваясь,— чисто некудышный народ… Мужик хворый, щуплый, а бабы… тьфу… на репу похожи…
Сам он был из Виленской губернии — городской.
Немного погодя Григорий Петрович увидал, что впереди, свернув с проселка, едет желтая линейка {17}, запряженная цугом четырьмя бесхвостыми, песочного цвета, лошадьми. На козлах сидел длинный, худой кучер в парусиновом халате с медными пуговицами у хлястика. Он помахивал на куцых своих лошадей длинным английским бичом. На переднем месте, так что Галдину видны были только затылки их, сидели господин в белой шляпе и дама в чесунчовом саке {18} и синем берете. Против них Григорий Петрович заметил два молодых девичьих лица, они-то более всего привлекли его внимание. Трудно было решить наверное, но одно из этих сияющих молодостью личиков показалось Галдину очаровательным.
Рядом с коляскою, то отставая, то уносясь вперед, ехали три всадника тоже на куцых поджарых лошадях — два кавалера и одна дама. Кавалеры были молоды и худы, как их лошади — один в кадетской рубахе, другой в гимназической фуражке, оба сидели сгорбившись, нелепо подпрыгивая в седле. Дама их держалась прямо и свободно.
У Григория Петровича ёкнуло сердце. Ему показалось, что лицо сидящей в линейке девушки он где-то видел раньше.
«Что за ересь,— подумал он,— не может этого быть». Но все-таки спросил:
— Кто это такие?
А спросив, понял, как нелепо было его предположение. Стало смешно, что в лице этой юной девушки ему почудилось другое лицо — лицо Анастасии Юрьевны.
— А это пан Лабинский с семейством,— охотно ответил кучер,— из Новозерья… большое имение, да и барин богатый… Он-то вдовец сам, да при нем евоная сестра незамужняя живет и дочери три… Те вот два лайдака {19} — приезжие панычи, учатся еще…
— А далеко их имение?
— Да не очень далече… верст поди восемь от нас будет… Туточка, вот, и земля их начинается…
Антон показал кнутовищем налево, на яровое поле.
— И хорошее, говоришь, хозяйство у них? — допытывался Галдин.
— Да уж вестимо, хорошее. Потому поляки — они это дело понимают. Не едят, не спят, деньги копят, сами всюду доходят. И одеваются просто, в дешевое. Пан-то, вишь, захворал что-то — в чужие края ездил, только неделю, как вернулся; так евоная сестра, не поверите, по-мужицки в сапогах верхом ездила по полям. В обору чуть свет ходит, зерна на продажу с девками отбирает. Только у них служить не ладно — сами картошку жрут и людям ничего окромя не дают. С голоду подохнешь! А хозяйство, верно, хорошее…
— Барышни-то учатся еще?
— Кажись, что нет,— отвечал кучер, заботливо отмахивая кнутом докучливых оводов.— Допреж они на зиму в город ездили, а теперь все тут живут.
Он помолчал и добавил:
— Чего им учиться — невесты богатые, живо повыходят. На святую у них нонечи что шуму-то было, что шуму! Не приведи бог. Гостей полон дом понаехало. И офицера, и так, штатские — откуда взялось. Танцевали, танцевали — наш земский {20}, брешут, каблук себе отбил, барышне какой-то в лоб заехал! Потеха!..
Антон ударил шалившего Орла по гладкому крупу, прикрикнув:
— Вишь, москаль! {21}
Дорога свернула к реке, коляска мчалась мимо густо заросшей усадьбы. По другую сторону раскинулось небольшое кладбище с деревянной киркой {22}.
Галдин смутно помнил эти места. Приезжая на короткое время к матери, еще будучи корнетом, он всего раз был тут и никого из соседей не знал.
— А это Клябина усадьба, что ли? — спросил он.
— Как-же-с, господина фон Клабэна-с! — торопливо ответил Антон, занятый лошадьми и дорогой, которая круто спускалась вниз.— Тоже важнеющий помещик…
Григорий Петрович не расслышал последних слов, коляска с треском, подпрыгивая, въехала на готовый отплыть паром.
На пароме коляска Галдина оказалась рядом с линейкой пана Лабинского. Антон слез с козел и держал за уздечку Османа, злобно косившегося на песочную кобылу новозерского владельца. Весь паром был наполнен тесно прижавшимися друг к другу телегами и бричками. Люди стояли плотной стеной. Было нестерпимо душно, несмотря на речную прохладу; голову дурманил крепкий запах дегтя, овчины и махорки. Бабы в цветных платочках на головах и теплых платках на плечах укачивали или кормили грудью оравших младенцев; мужики разговаривали степенно, помогая подтягивать плот стальным канатом.
— Ну, ну, давай, давай,— покрикивал на них паромщик Руман, плотный еврей с загорелым, обветренным лицом.— Почем лошадь продаешь? — он хлопал по крупу заморенную лошаденку, лошадь расставляла ноги и приседала от удара.
— Тридцать злотых {23} дашь, и добре будет,— морща в улыбку маленькое лицо свое, отвечал мужик.
— За кошку-то? — смеялся Руман, и все смеялись вслед за ним.
Пан Лабинский оказался красивым мужчиной с тонким благородным лицом, которому очень шел загар и белые длинные усы. Сестра его, напротив, не понравилась Галдину. Она была маленькая, сухонькая, с остреньким носиком, злыми серыми глазами, плотно поджатыми в неизменно презрительной гримасе губами.
«Заноза»,— подумал про себя Григорий Петрович.
Кадет и гимназист слезли с седел и разговаривали с девицами по-польски. Амазонка осталась в седле. Ей, должно быть, было не более шестнадцати лет. Поймав на себе взгляд Григория Петровича, она залилась ярким румянцем и в смущении наклонилась над шеей лошади.
Те, что сидели в коляске, очевидно, были однолетками. Одна широкая, крепкая, с хорошо развившейся грудью, с открытым здоровым лицом и целой копной золотых волос; другая поменьше, изящнее, с лицом продолговатым и строгим, с глазами карими и большими, как два глубоких озера. Она-то более всего и понравилась Галдину, снова напомнив ему чем-то неуловимым Анастасию Юрьевну.
Он не мог понять того, что они говорили, и это раздражало его. Ему было неприятно, что барышни оказались польками. Он по старой офицерской привычке недолюбливал поляков. Кавалеры часто поглядывали в сторону галдинской коляски — кадет несколько робко и с почтением к офицерским погонам, гимназист довольно нагло. Это был высокий субъект с длинными руками и ногами, с подслеповатыми глазами и нездоровым цветом лица. Он имел вид не в меру пожившего человека; у кадета, напротив, лицо непрестанно улыбалось наивной детской улыбкой. Пан Лабинский и сестра его сидели молча.
Паром медленно подплывал к противоположному берегу, где на круче, подпертый бревенчатыми сваями из лозы, возвышался белый каменный костел, а рядом низенький деревянный домик пана пробоща {24}. Въезд на гору, уложенный камнями, все же был довольно крут.