Лукаво поглядывая на меня, он чуть склонился на бочок и, сузив плечи, прищурил веки своих больших, округлых глаз. Я похолодел, видя, как он превращается в меня! Вот сейчас какой-то неизвестный парнишка станет Александром Берёзкиным… А кем же тогда буду я? Исчезну? Не буду самим собой?

«Нет-нет!» Во мне вдруг словно распрямилась какая-то пружина. Подбросила. И я очутился перед дежурным, оттолкнув Ворона.

— Я Берёзкин! Я!

— Ну и ладно, тебя ж не вызывают, чего орать-то? — удивился усач. — Шпану вон на угощенье зовут ради праздника, а тебя никто не приглашает. Вот как… Значит, хорош гусь… Ну и гогочи, тихо сиди!

Большущей ладонью он отсчитал беспризорников и, погрозив гримасничавшему Баранчику, шлёпнул его, толкнув к выходу.

Дверь заскрипела, заскрежетали замки, зазвенели ключи. Шаги смолкли.

Я остался один перед «волчком» — маленькой «гляделкой», темнеющей вверху двери.

Долго стоял я перед «волчком», боясь пошевелиться.

Всё ещё страшился, что мог уйти вместе с Вороном в какую-то лихую, дурную, ненастоящую жизнь.

Странные чувства испытывал я: и радость, что остался самим собой, и горечь, что стою в одиночестве.

Однако нет, я не один. Я это почувствовал всем существом: спиной, руками, ногами. Глаза ещё не видели, а слух уже различал присутствие в камере другого живого существа.

Осторожно, примериваясь, оно двигалось ко мне всё ближе и ближе.

По спине прошли мурашки. В страхе я попятился к двери. Из тёмного угла на меня смотрели внимательные глаза.

Присмотревшись, я различил крысу.

Видел я этих тварей немало. И в капканах, и на воле. Но такой огромной, страшной, облезлой, с хвостом, похожим на кнут, я не видывал.

Что она хочет от меня? Почему так пристально смотрит? Почему так тихо, но упорно приближается? Может быть в тюрьмах живут крысы-людоеды?

Похолодев, я не мог даже пискнуть, не то что позвать на помощь.

Я только пятился, всё отступая к двери, так же тихо, бесшумно, как крыса, невольно подражая ей.

И когда я прижался спиной к ледяной двери, крыса вдруг остановилась. И стала шарить крохи, оставшиеся от обеда беспризорников. Что они могли ей оставить? Однако оставили.

Она нашла корочку и стала не торопясь грызть её. Съев, снова уставилась на меня. Я понял: она требует и моей доли.

Поняв, я развёл руками. Нет у меня самого никакой доли в этой тюрьме — чем же я могу поделиться?

Крыса ждала долго-долго, вогнав меня в пот своим упорным взглядом. Так долго, что я несколько освоился и стал разговаривать с ней.

— Ну, честное слово, ничего нет. Забыли, понимаешь? Все меня забыли, друзья и недруги…

Вспомнилось, что крысы живут чуть ли не триста лет. Значит, много повидала она за свою жизнь. И наверное, привыкла, что люди, очутившись в неволе, разговаривают с ней. Крыса моргала понимающе.

И мне становилось всё интереснее объяснять ей, кто я таков, как здесь очутился.

Но в конце концов я, наверно, надоел ей, крыса слышала истории и похлеще. Вильнула хвостом и была такова. Исчезла в тёмной норе.

Там послышалась возня, писк, шорох. Крыса присоединилась к своей компании. Так я остался в канун праздника совсем один.

И так мне стало худо, так тоскливо, что я, никогда не плакавший, готов был разреветься вовсю…

Остановил меня солнечный зайчик. Откуда ни возьмись, заиграл, заюлил на потолке. Не мог же он возникнуть вдруг, сам по себе? Солнечные зайчики рождаются от стекла, стали, воды… Но только тогда, когда они в движении, иначе зайчики не играют.

А чаще всего зайчики появляются из рук мальчишек, когда они играют чем-нибудь отражающим солнце.

У Оли была стеклянная линза, которая рождала зайчиков, да не простых, а с разноцветными переливами.

Я присмотрелся и увидел Олиного зайчика! Только из её рук, от её зажигательного стёклышка мог появиться такой пушистый, с голубоватым свечением зайчик.

Почему он так пляшет, скачет, словно смеётся, радуется? Чему радоваться? Тому, что я в горе? В тюрьме? В одиночестве?

Нет, из Олиных рук не могло появиться ничего дурного, не мог явиться на свет и такой злой зайчик.

А если он радуется чему-то хорошему? Тому, что он знает и видит, а я ещё не различаю.

Я вдруг засмеялся, запрыгал, затанцевал, подражая весёлому зайчику. Он плясал на потолке, я — на каменном тюремном полу. Он бесшумно, а я громко. Так громко, что привлёк часового. Он подошёл к «волчку» и стал разглядывать меня с удивлением.

— Ты чему радуешься, пацан? — негромко спросил он. — Ты не того, не тронулся?

Я рассмеялся громче и стал отплясывать веселей. Часовой совсем напугался и вызвал дежурного.

— Что тут? Какое ещё происшествие? — спросил недовольно усач.

— Да вот, заключённый пляшет!

— Это почему? Не положено! — заглянул в «волчок» дежурный.

— Положено! Положено! — закричал я. — В Первомай всем веселиться положено!

Растанцовывая, я и не заметил, как исчез солнечный зайчик, и плясал один в своё удовольствие.

— Может, доктора к нему позвать? — посоветовался сам с собой озадаченный дежурный.

И, словно по волшебству, появился доктор. Да, да, самый настоящий доктор — Олина мама, санитарный врач.

Она появилась после каких-то гудков, звонков, в сопровождении начальника милиции, в полной праздничной форме.

— Что тут у вас случилось?

— Да вот, заключённый шумит, пляшет!

Начальник милиции поднял густые брови. А Олина мама засмеялась:

— Так это же Берёзкин! Шумный брат! Тот самый, за которого поручился товарищ Пальмин!

— Шумбрат Берёзкин, давай на выход! — улыбнулся начальник.

Двери, словно по волшебству, раскрылись передо мной. Мне показалось, что даже без скрипа. И замки не скрежетали. И ключи не звенели. Я вышел из тёмной камеры на свет солнца, словно выплыл по воздуху, как во сне.

— Умыть бы его, — сказал начальник, — неловко такого к праздничному столу…

— Некогда, некогда, мы заждались, — сказала Олина мама. — Дома у нас умоется! — и потянула меня за собой.

— Как вы попали сюда? — удивился я, видя, что она идёт беспрепятственно мимо всех замков, дверей и сторожей.

— Санитарный врач всюду может войти, в любое место, — ответила Олина мама.

— Здорово! — позавидовал я. — А всё-таки я буду учителем!

— Конечно, — согласилась она. — А Оля — учительницей. Дал слово — держись!

И тут я увидел Олю. Она стояла на той стороне улицы, раскрыв руки, улыбаясь, и глаза её так сияли, что, наверно, из них-то и рождались солнечные зайчики. Зажигательного стёклышка в руках её не было.

— Шумбрат, Берёзкин!

— Шумбрат, Оля!

И мы пошли рука об руку. И она рассказала, как вместе с родителями подняла на ноги всё начальство, чтобы найти меня. А я рассказывал, как чуть-чуть не стал Котом. И мы уже строили планы, как будем перевоспитывать беспризорников. Мы были так счастливы, что нам хотелось добиться счастья для всех людей.

Как это сделать, мы ещё не знали. Но мы уже знали, что посвятим этому всю свою жизнь.