— Марокканцы наступают, — медленно проговорил он.

На столе лежало письмо, которое никогда не будет ни написано, ни отослано. Они одновременно перевели взгляд на желтоватую бумажку, а затем посмотрели друг другу в глаза.

— Гильермо, — сказал капрал надтреснутым голосом, — меня расстреляют? Почему, ты думаешь, меня все еще держат здесь?! Потому, что самолеты нужны для более важных вещей, чем транспортировка какого-то…

— Предателя? — закончил Гильермо с неожиданной злостью в голосе.

— Ты тоже так считаешь?

— Все так говорят. И ты не пытался убедить меня в обратном.

— Зачем? Ты бы мне поверил?

— А ты попробуй.

Сантиаго приблизился к столу, взял листок, скомкал его и скатал в шарик, которым метко запустил в поганое ведро. Гильермо внимательно следил за всеми движениями приятеля, потом добавил:

— Нас вывезут отсюда. Никому не нужна война с марокканцами. Злые языки утверждают, что провинция уже тайно продана Хасану[3] или Мавритании.

— Меня это не волнует. Ты демобилизуешься через месяц, вернешься домой, а я…

— Ты тоже вернешься. Как только все разъяснится, тебя отпустят и отстранят от службы.

Капрал Сан-Роман внешне оставался спокоен, стараясь не выказать охвативших его сомнений. Шум мотора идущего на посадку самолета заполнил собой тишину лачуги. В трепещущем жарком мареве казалось, что красное небо сливается с линией горизонта.

— Послушай, Санти, понимаю, что ты не хочешь говорить об этом, но ты мой друг, и я должен знать правду.

Капрал Сан-Роман снова напрягся. Он буквально впился взглядом в лицо товарища, в то же время сдерживаясь, чтобы не выдать волнения. Гильермо отвел глаза, но тревога друга не ускользнула от его внимания.

— В казармах болтают, что ты заодно с предателями родины, что ты террорист. Я не говорю, что считаю так же, но хочу, чтобы ты мне все рассказал.

У Сантиаго не осталось сил, чтобы спорить, ноги у него подкашивались. Он прислонился спиной к двери и медленно сполз по ней, опускаясь на пол, и обреченно закрыл лицо ладонями. Ему было так мучительно стыдно, что он даже не чувствовал неудобства позы.

— Клянусь тебе, Гильермо, я не знал ничего. Клянусь памятью матери.

— Я верю тебе, Санти, верю. Когда тебя арестовали, мне не дали поговорить с тобой. Мне достаточно было бы посмотреть тебе в глаза, встретиться лицом к лицу.

— Какой смысл? Меня все равно расстреляют.

— Не говори глупостей! Никто не собирается тебя казнить. Как только ты все честно расскажешь, тебя демобилизуют, максимум возьмут на заметку, и все!

— Они захотят знать все, имена, захотят знать…

— Но ты же сказал мне, что ничего не знаешь! Тебе нечего бояться.

— Клянусь тебе — я ничего не знал. Я был уверен, что в том узле — грязное белье, и ничего больше.

Гильермо смотрел на друга, и в его глазах сквозило недоверие. Несмотря на то что в лачуге уже царил полумрак, капрал Сан-Роман понял, что за мысли крутятся сейчас в голове товарища.

— Санти, то грязное белье весило больше пятнадцати килограммов…

— Ну и что? Ты считаешь, я совсем идиот?! Я подумал, что кто-то сунул в узел карбюратор или несколько старых клапанов. Знаю, что это противозаконно, но местные без конца проворачивают такие штуки. Как будто сам не знаешь — все так делают! Карбюраторы, сапоги, всякий металлолом…

— Да, Санти, но в том металлоломе оказались гранаты, детонаторы, и я не знаю что еще! В казармах говорят, этого добра хватило бы, чтобы разворотить отель «Парадор Насьональ».

— Да не собирался я ничего взрывать! Я просто помог, как много раз до того. Сделал небольшое одолжение, ничего больше.

— А та девушка? Это ей ты помог?

Капрал Сан-Романо подскочил так резко, будто вместо ног у него были пружины. Он мгновенно оказался напротив Гильермо — кулаки сжаты, лицо напряжено, под кожей ходят желваки, казалось, было слышно, как у него заскрежетали зубы.

— Это не твое дело! Не лезь в мою жизнь, слышишь? Сколько раз я тебе говорил! Я в том возрасте, когда могу сам решать, что для меня правильно, и сам выбирать, с кем водить знакомство!

Гильермо тяжело поднялся — в его движениях сквозила тоска — и подошел к окну. Происходящее наполняло его невыразимой печалью, словно высасывая из души все хорошее и радостное. Он стоял, повернувшись спиной к Сантиаго, и смотрел на первые звезды, загоравшиеся на бархатном небе. Снаружи воздух был сухой и чистый. Красота окружающего мира резко контрастировала с терзавшей его горечью несправедливости. Он глубоко вздохнул, пытаясь облегчить боль, сдавившую грудь.

— Послушай, Санти, мне стоило больших усилий добиться встречи с тобой. Ты даже не представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы добраться сюда. Нас держат в боевой готовности в казармах в ожидании новостей. Совершенно случайно удалось узнать, что тебя не будут переводить отсюда еще две недели, потому я приехал.

В хижине снова повисла тишина. Казалось, у Гильермо нет больше сил, чтобы продолжать разговор. Если бы он не знал друга так хорошо, поверил бы, что капрал плачет. Но нет, Сан-Роман никогда не плакал, тем более при свидетелях. Поэтому Гильермо в замешательстве задержал дыхание, когда в полутьме хижины Сантиаго неожиданно поднялся, подошел к нему вплотную и прижался, словно беспомощный ребенок. Он стоял, не решаясь пошевелиться, пока не почувствовал горячие слезы друга на своем лице, и лишь тогда ответил на его объятие, крепко сжав его в ответ и утешая, как маленького.

Еще сильнее его поразили сбивчивые слова капрала.

— Мне страшно, Гильермо, клянусь тебе. Никогда не думал, что скажу такое, но это чистая правда — мне страшно!

Гильермо внутренне содрогнулся. Тени на стенах хижины, дальние голоса снаружи — все это казалось нереальным, сознание отказывалось верит, в то, что капрал Сан-Роман мог произнести подобные слова. Они сели рядом на тюфяк. Сантиаго пытался успокоиться.

— Ты должен помочь мне, Гильермо. Только ты можешь сделать это.

Легионер насторожился, страшась того, что сейчас услышит. Он молчал, не решаясь ответить.

— Я хочу, чтобы ты мне помог выбраться отсюда. Они еще долго будут тянуть с отправкой на Канары. Теперь, когда умер генералиссимус, многое может измениться.

— Многое уже давно меняется.

— В том-то и дело. Никому не будет дела до дерьмового капрала, сбежавшего из дерьмового заключения. Все очень просто, Гильермо. Тебе грозит максимум месяц ареста. Подумай сам — зато тебе не придется воевать с маврами.

— Ты не имеешь права просить меня о таком.

— Я знаю. Но, если бы ты меня попросил, я бы сделал это для тебя с закрытыми глазами. Дело выеденного яйца не стоит, приятель, и единственный, кто здесь рискует, — это я, если меня поймают.

— Ты с ума сошел, Сан-Роман, — произнес Гильермо, нарочно назвав Сантиаго по фамилии, словно пытаясь от него отстраниться, чтобы окончательно не запутаться в сетях собственной совести. — Если тебя поймают, то точно расстреляют.

— Мне уже не может быть хуже. Все, что мне от тебя нужно, это убедить интенданта перевести тебя в гарнизон аэродрома. По вечерам меня выводят на прогулки на конец рулежки, где поворачивают самолеты. Дай мне двести метров форы, а потом можешь начинать стрелять. Я успею добежать до гаражей и угнать «лендровер». А дальше — как повезет.

— Ты с ума сошел! Тебя поймают раньше, чем дотянешь до моста!

— Нет, я возьму машину местной полиции. Аборигены всегда оставляют ключ под правым сиденьем. Я эту их манеру хорошо изучил. Тебе ничего не надо будет делать: просто дай мне двести метров, а потом стреляй. Я верю в удачу, но клянусь тебе: если мне суждено стать мишенью для пуль, пусть я умру свободным.

Гильермо не отвечал. Его прошиб холодный пот, ладони стали влажными. Косые лучи прожекторов, установленных на ангаре, проникали в хижину через окно и ложились на пол. Он встал и начал ходить туда-сюда, меряя шагами шесть метров тюрьмы и не слыша доносившегося снаружи шума взлетающих самолетов.