— Ладно, забудь, — наконец бросил ему капрал Сан-Роман. — Это и правда глупость. Пусть, когда предстану перед трибуналом, на мне будет меньше обвинений. К тому же не хочу лишать тебя удовольствия пострелять по марокканцам. Я ведь, представь себе, весь день сижу без еды. А что, кроме глупостей, может прийти в голову на голодный желудок?!

Неожиданно Сантиаго вскочил и дико заорал, пытаясь привлечь внимание охранников:

— Вы что, голодом меня уморить решили, ублюдки хреновы? Чтоб вам сдохнуть там всем, подлые псы! Кастраты проклятые, вот вы кто! Вот попадете к маврам в плен, заплатите за то, как со мной обращались!

Капрал казался одержимым, с такой неистовой силой он выкрикивал истерические оскорбления. Даже голос его изменился до неузнаваемости. Гильермо испуганно попятился к выходу — он не знал, что сказать или сделать. Открыв дверь, он лицом к лицу столкнулся с тем самым солдатом, что впустил его. В руках у парня была винтовка, палец лежал на спусковом крючке. Увидев это, Гильермо постарался придать своему лицу уверенный вид и с напускным спокойствием направился к машине. Дверь хижины закрылась, и все стихло. «Лендровер» взревел мотором и вскоре скрылся из вида.

У себя в лачуге капрал Сан-Роман сидел на тюфяке, до боли в пальцах вцепившись в железные прутья кровати и судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом. Сквозь окно в тюрьму проникал приятный ветерок, такой сухой и теплый, что даже не верилось в уже наступившую осень. Запах горячей земли после последних дождей был силен, как никогда. Полная луна ярко освещала песчаные дюны так далеко вокруг, что можно было увидеть пустынную лисицу, осторожно пробирающуюся по ним. На пол хижины падали отсветы огней, освещающих взлетную полосу. На мгновение перед внутренним взором Сантиаго возник образ Андии, он видел ее так ясно, будто она сидела рядом. Ему казалось, он слышит ее голос, чувствует запах ее смуглой кожи. Далекий звук сигнального рожка разрезал тишину, прогнав чудесное наваждение. Непостижимым образом легионером овладело чувство покоя, навеянное ветром, ласково касающимся лица. Ночной аромат успокаивал, придавал сил, и мысли капрала уносились далеко от аэродрома, от местечка Эль-Айун, далеко от Сахары. Он сидел с прикрытыми глазами, оживляя в памяти то похожее на лихорадку чувство, что охватило его тогда, в ноябре 1974-го, когда с грохотом разверзлось железное брюхо самолета «Геркулес» и на африканскую землю опустились сходни, по которым ему предстояло гордым чеканным шагом сойти на раскаленный песок пустыни. За время службы в гарнизоне он так привык к сухому северному ветру Сарагосы, что и представить себе не мог, что ждет его на посадочной полосе аэродрома в местечке под названием Эль-Айун. Под солнцем, по-зимнему слабым на ярко-голубом небе Сахары, прошло совсем мало времени. Девяносто три солдата, добровольно оставившие службу в пехотных войсках Испании и надевшие форму легионеров, неподвижно сидели на скамейках, устроенных в «Геркулесе» для перевозки пассажиров, пока наконец резкий окрик сержанта не вывел их из глубокой задумчивости. «Стройся!» — рявкнул тот во всю мощь своей тренированной глотки. И девяносто три новобранца мгновенно вскочили на ноги, вытянувшись по стойке «смирно» еще до того, как отзвучали слова команды. Но мысли Сантиаго Сан-Романа были уже далеко от самолета С-130. Он спустился по трапу, держа в руках вещмешок, расстегнул ворот рубашки, как делали это те сахарави, что ожидали их снаружи. Он шел словно на параде, глядя прямо перед собой, — грудь колесом, плечи назад, подбородок высоко вздернут. Он первым встал в строй, первым замер, ожидая приказа, первым из всех ощутил на своей коже необычайно теплое дыхание декабрьского ветра, так непохожего на зимний воздух его родной Барселоны. Он стоял, вытянувшись в струнку и ожидая приказа, но все равно косился по сторонам, ощущая, как по всему телу от волнения бегают мурашки. Его внимание привлекли вымпелы и флаги, трепыхавшиеся на ветру, форма местной полиции — белые парни отчетливо выделялись на фоне темнокожих африканцев. Прямо перед ними находилось здание штаба, фасад которого от края до края занимала гигантская терраса высотой почти под крышу. На террасе толпились люди в черных и голубых тюрбанах, в длинных национальных одеждах, чем-то напоминавших джильбаб — верхнее платье мавров; пестрота нарядов, казалось, была призвана разбавить монотонность красноватого пейзажа. Грохот снующих туда-сюда «лендроверов», рев моторов «Геркулеса», гавкающие команды, передаваемые через мегафон, — все это выглядело грандиозным представлением для вновь прибывших, отрепетированным на многих поколениях солдат, которые годами прилетали сюда и отправлялись потом обратно в Испанию. Ему казалось, что все это существовало здесь много веков, ожидая, пока он — капрал Сантиаго Сан-Роман — спустится по трапу и ступит на африканскую землю. Сама пустыня и мелькавшие вокруг лица африканцев казались ему призраками самого древнего мира, существующего на планете. Все здесь пребывало в гармонии: окружающая природа, лучи пустынного солнца, облик местных жителей. Внезапно он очнулся от наваждения, увидев рядом бледное лицо Гильермо, своего верного товарища Гильермо, с которым они познакомились всего каких-то сорок дней назад, но уже успели стать неразлучными. Тот был очень бледен и с трудом держался на ногах. Сантиаго понял, что другу стало плохо в полете. Он легонько присвистнул, привлекая к себе его внимание, но Гильермо едва поднял глаза и снова уткнулся в землю. Капрал Сан-Роман почувствовал себя виноватым — если бы не он, его приятель спокойно тянул бы сейчас лямку в тихом гарнизоне в Сарагосе, ожидая, пока пройдут долгие месяцы службы и наступит наконец долгожданный миг демобилизации и он получит «белый билет». Но потом на его жизненном пути возник Сантиаго, а еще через какое-то время в часть приехал прапорщик из Испанского Иностранного легиона.

Он так красочно рассказывал о службе в Африке, демонстрировал татуировки, показывал фотографии и даже привез с собой небольшой фильм, где легионеры под предводительством полковника маршировали строевым шагом, выпятив грудь вперед, и Сантиаго решил, что их гарнизон в Сарагосе находится слишком близко от Барселоны. Он прикинул, сколько километров разделяет Сахару и его квартал, и понял, что в мире нет двух мест более отдаленных. Тем самым вечером он решил позвонить Монтсе, чтобы сообщить ей, что отправляется на край света. Но ему ответили, что сеньориты Монтсе нет в городе. Он прекрасно понимал, что его обманывают. В бешенстве он швырнул трубку на аппарат, чуть не расколотив ее. Как он мечтал так же разбить образ Монтсе в своем сердце! Всю ночь он мучился бессонницей, ворочался на койке, мешая спать Гильермо, занимавшему соседнюю. И как только сыграли подъем, выкроил свободную минуту, явился на призывной пункт и объявил прапорщику: «Я хочу стать легионером!» Прапорщик не стал задавать лишних вопросов или просить повторить сказанное, а взял ручку, подышал на нее и внес имя Сантиаго Сан-Романа в список. И добавил: «Можешь расписаться, сынок?» — «Да, сеньор». Легионер повернул к нему бумажку и ткнул пальцем в строчку, где стояло: «Подпись и печать», хоть Сантиаго Сан-Роман не знал, что обозначает второе слово, он все же начеркал свое имя, потому что больше всего на свете хотел уехать далеко-далеко, сделать себе такую же татуировку «Материнская любовь», как у того капрала, забыть Монтсе и никогда не возвращаться.

Но сейчас, видя безжизненное и осунувшееся лицо Гильермо, он не был уверен, что поступил правильно, потащив за собой друга, единственного настоящего друга, который появился у него впервые за долгое время. Хотя Гильермо сам вызвался добровольцем на вступление в Легион, когда Сантиаго показал ему только что подписанную бумажку. Воспоминания об этом заставили сердце капрала сжаться. Никто никогда не делал ради него ничего подобного.

Музыка, звучавшая из динамиков на аэродроме, снова вернула его к действительности. Первые такты знакомого пасодобля будто хлестнули по оголенным нервам, заставили все в животе перевернуться.