принимали старика. <...>

Моя детская жизнь и обстановка

Теперь приступлю к описанию своего детства.

С самого младенчества, как я начинаю вспоминать свою детскую жизнь,

мне всегда рисуются следующие члены семейства: отец, мать, старший брат

Миша, брат Федя, сестра Варя и я. Мною кончается, так сказать, первая, старшая

серия нас, детей. Хотя за мною и следовали еще сестра Верочка, брат Николя и

сестра Саша, но они были еще так малы, что не могли принимать участие ни в

наших занятиях, ни в наших играх и росли как бы отдельною от нас детскою

жизнию. Мы же четверо постоянно тогда были вместе, и наши интересы, наши

занятия и наши игры имели много общего. Я начал хорошо себя помнить, когда

мне было три с половиной года. (Смерть сестры Любы в июле 1828 года я помню

уже очень ясно.) Тогда брату Мише было восемь лет, брату Феде семь лет и

сестре Варе 53/4 лет.

Сестра, как единственная в то время из детей девочка, постоянно почти

была с маменькой и сидела в гостиной, занимаясь или уроками, или каким-либо

детским рукоделием. Мы же, мальчики, не имея отдельных комнат, постоянно

находились в зале, все вместе. Упоминаю это для того, чтобы показать, что вся

детская жизнь двух старших братьев, до поступления их в пансион Чермака, была

на моих глазах. Все их занятия и все их разговоры были при мне; они не

стеснялись моим присутствием и разве только в редких случаях отгоняли меня от

себя, называя меня своим "хвостиком". Оба старшие брата были погодки, росли

вместе и были чрезвычайно дружны между собою. Дружба эта сохранилась и

впоследствии, до конца жизни старшего брата. Но, несмотря на эту дружбу, они

были совершенно различных характеров. Старший брат Михаил был и в детстве

менее резв, менее энергичен и менее горяч в разговорах, чем брат Федор, который

был во всех проявлениях своих настоящий огонь, как выражались наши родители.

Рождение сестры Верочки. Кормилицы и их сказки

Выше я упомянул, что хорошо помню рождение сестры Верочки, но

оговорюсь, собственно обстоятельств рождения ее я не помню, но помню смерть

сестры Любочки, близнятки сестры Верочки, умершей через несколько дней

после рождения, а также и то, как Верочку кормила грудью кормилица. Эту

38

кормилицу - Дарью - как теперь вижу. Она была высокая, дородная, еще молодая

женщина и, ежели можно так выразиться, была очень обильная на молоко.

Бывало, как я и сестра Варенька придем смотреть, как питается грудью наша

новорожденная сестренка, то кормилица Дарья вынет свои две массивные груди и

начнет, как из брандспойтов, обливать нас своим молоком, и мы мгновенно

разбежимся в разные стороны. Эта кормилица Дарья постоянно, бывало,

говорила, что ее муж "унтер" пошел с своим полком в Анапу {И действительно, в

1828 году наши войска заняли крепость Анапу. (Прим. А. М. Достоевского.)}.

Оттуда она во время пребывания у нас и получила два письма от мужа. Это, конечно, было первое географическое название, которое я усвоил себе в свой

трех-с-половиной-годовалый возраст. Упомянув о кормилице Дарье, я невольно

вспоминаю и двух других кормилиц: Барину, которую звали Катериной, и свою

кормилицу Лукерью. Конечно, этих двух женщин я помню не тогда, когда они

жили у нас, но в более позднейшее время, когда уже они приходили к нам в гости.

Эти две бывшие кормилицы ежегодно (по преимуществу зимою) приходили к нам

в гости раза по два. Приход их для нас, детей, был настоящим праздником. Они

приходили из ближайших деревень, всегда на довольно долгое время и гащивали

у нас дня по два, по три. Как теперь, рисуется в моих воспоминаниях следующая

картина: одним зимним утром является к маменьке в гостиную няня Алена

Фроловна и докладывает: "Кормилица Лукерья пришла". Мы, мальчики, из залы

вбегаем в гостиную и бьем в ладоши от радости. "Зови ее", - говорит маменька. И

вот является лапотница Лукерья. Первым делом помолится иконам и-

поздоровается с маменькой; потом перецелует всех нас; мы же буквально

повиснем у нее на шее; потом обделит нас всех деревенскими гостинцами в виде

лепешек, испеченных на пахтанье; но вслед за тем удаляется опять в кухню: детям

некогда, они должны утром учиться. Но вот настают сумерки, приходит вечер...

Маменька занимается в гостиной, папенька тоже в гостиной занят впискою

рецептов в скорбные листы (по больнице), которые ежедневно приносились ему

массами, а мы, дети, ожидаем уже в темной (неосвещенной) зале прихода

кормилицы. Она является, усаживаемся все в темноте на стулья, и тут-то

начинается рассказыванье сказок. Это удовольствие продолжается часа по три, по

четыре, рассказы передавались почти шепотом, чтобы не мешать родителям.

Тишина такая, что слышен скрип отцовского пера. И каких только сказок мы не

слыхивали, и названий теперь всех не припомню; тут были и про Жар-птицу, и

про Алешу Поповича, и про Синюю бороду, и многие другие. Помню только, что

некоторые сказки казались для нас очень страшными. К рассказчицам этим мы

относились и критически, замечая, например, что Варина кормилица хотя и

больше знает сказок, но рассказывает их хуже, чем Андрюшина, или что-то

подобное.

Кстати о сказках. В наше время, то есть во время нашего детства, были

очень распространены так называемые лубочные издания сказок про Бову

Королевича, Еруслана Лазаревича и т. п. Это были тетрадки в четвертушку, на

серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими или русскими

буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и

у нас в доме не переводились. Теперь же подобных изданий что-то не видать в

39

продаже даже и на сельских ярмарках. Правда, теперь есть изящное издание

былин, но это уже книга не детская, а ежели и детская, то для детей более зрелого

возраста; а малюток эта книга не привлечет к себе даже одним своим видом -

форматом. Упомянув об этих лубочных сказках, я вспоминаю теперь, когда пишу

эти строки (1895), сообщенное мне по поводу их братом Федором Михайловичем

уже в позднейшее время, а именно в конце сороковых годов, когда он занимался

уже литературою, следующее: один из тогдашних писателей (кажется, покойный

Полевой) намеревался сделать подделку под язык и сочинить несколько новых

подобных сказок и выпустить их в свет таким же лубочным изданием. По

тогдашнему мнению брата Федора Михайловича, спекуляция эта могла бы, при

осуществлении, принести большую денежную выгоду предпринимателю. Но,

вероятно, затея эта и осталась только затеею.

Наш день и времяпровождение

День проходил в нашем семействе по раз заведенному порядку, один как

другой, очень однообразно. Вставали утром рано, часов в шесть. В восьмом часу

отец выходил уже в больницу, или в палату, как у нас говорилось. В это время

шла уборка комнат, топка печей по зимам и проч. В девять часов утра отец, возвратившись из больницы, ехал сейчас же в объезд своих довольно

многочисленных городских пациентов, или, как у нас говорилось, "на практику".

В его отсутствие мы, дети, занимались уроками. В более же позднее время два

старшие брата бывали в пансионе. Возвращался отец часов около двенадцати, а в

первом часу дня мы постоянно обедывали. Исключения были только в дни

масленицы, когда в десятом часу утра накрывали стол и к приходу отца из палаты

подавались блины, после которых отец ехал уже на практику. В эти дни обед

бывал часу в четвертом дня и состоял только из рыбного. Блины на масленице