других в то время наших знакомых, особенною верностию своих взглядов,

обширною, сравнительно с нами (хотя все мы были с университетскою

подготовкой и люди читавшие), начитанностию и до того глубоким анализом, что

мы невольно верили его, доказательствам как чему-то конкретному, осязаемому?

В конце 1846 года знакомство мое с Федором Михайловичем перешло в

близкую приязнь, и беседы наши приняли характер самый искренний и

задушевный.

Сойдясь со мной на дружескую ноту, вот что доверил мне Федор

Михайлович. Он говорил мне, что он человек положительно бедный и живет

своим трудом как писатель. В это время он сообщал мне многое о тяжелой и

безотрадной обстановке его детства, хотя благоговейно отзывался всегда о

матери, о сестрах и о брате Михаиле Михайловиче; об отце он решительно не

любил говорить и просил о нем не спрашивать {4}, а также мало говорил о брате

Андрее Михайловиче {5}. Когда я однажды спросил у него, почему он не служит

и зачем оставил свою специальную карьеру, он дал мне тот ответ, который я

сообщил уже в письме моем к Оресту Федоровичу Миллеру и достоверность

коего утверждаю и в настоящую минуту, несмотря на изложенный г. Миллером в

биографии Федора Михайловича вариант {6}. Почему я с такой уверенностью

поддерживаю ту причину выхода в отставку Федора Михайловича, какую я

сообщил, то есть неблагоприятный отзыв императора Николая Павловича об

одной из чертежных работ Достоевского, а не ординарчество у великого князя, на

это отвечу коротко: потому что все мною сказанное я слышал из уст самого

Федора Михайловича и рассказ записан был мною тотчас в моем "Дневнике" {7}.

Первая болезнь, для которой Федор Михайлович обратился ко мне за

пособием, была чисто местною, но во время лечения он часто жаловался на

особенные головные дурноты, подводя их под общее название кондрашки. Я же, наблюдая за ним внимательно и зная много из его рассказов о тех нервных

явлениях, которые бывали с ним в его детстве, а также принимая во внимание его

темперамент и телосложение, постоянно допускал какую-нибудь нервную

болезнь. До какой степени иногда сильно обнаруживались у него припадки

головной дурноты, это лучше всего покажет следующий случай, умолчать о

котором я не могу еще и потому, что в нем есть нечто подтверждающее веру

Федора Михайловича в предчувствие.

На другой год знакомства моего с Федором Михайловичем летом я жил в

Павловске, а Федор Михайлович на даче в одном из Парголовых. В это время у

нас было условие, что так как три раза в неделю я непременно должен был

приехать в Петербург по делам службы, то Федор Михайлович в эти дни мог со

мною видеться в моей квартире от трех до шести часов вечера. Несколько раз мы

с ним так и виделись. Но однажды, проведя ночь с понедельника на вторник

чрезвычайно тревожно и чувствуя какую-то неодолимую, хотя и беспричинную, потребность побывать в Петербурге, я как ни старался успокоить самого себя и

106

отложить поездку на завтра, когда и был обычный день моей поездки на службу, но не мог преодолеть себя, напился рано чаю и отправился в Петербург. Приехав

в город без дела, я зашел в департамент; а в три часа отправился на Малую

Морскую в Hotel de France, хотя одни мои знакомые звали меня обедать к ним.

Обедал я без аппетита и все куда-то торопился, а около четырех часов, выйдя на

улицу, вместо того чтобы взять из Морской налево и идти домой к Обуховскому

проспекту или на Царскосельскую железную дорогу, я совершенно инстинктивно, безотчетно, под влиянием какого-то тревожного чувства повернул направо к

Сенатской площади, и, как только дошел до нее, я увидал посреди площади

Федора Михайловича без шляпы, в расстегнутом сюртуке и жилете, с

распущенным галстуком, шедшего под руку с каким-то военным писарем и

кричавшего во всю мочь: "Вот, вот тот, кто спасет меня" и т. д. Случай этот по

отношению его к болезни Федора Михайловича описан мною в письме к А. Н.

Майкову и был напечатан в одном из нумеров "Нового времени" {8}. Федор

Михайлович называл случай этот знаменательным, и когда приходилось нам

вспоминать о нем, то он каждый раз приговаривал: "Ну, как после этого не верить

в предчувствие?" Федор Михайлович хотел рассказать его в одном из нумеров

своего "Дневника", в особенности в то время, когда и он было заговорил о

спиритизме; {9} но спириты очень уж ему пришлись не по сердцу, он так и не

рассказал случая.

До ареста Федор Михайлович больших писем не любил {10}, а если

иногда и писал к кому-нибудь, то укладывал все на маленьких лоскутках бумаги.

Изо всех записок, мною полученных от Федора Михайловича, в особенности

интересна была одна, в которой он из Парголова уведомлял меня, проживавшего в

Павловске, о том, что теперь ему не до кондрашки, так как он сильно занят

сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не

имея на что выпить, а потом напиться и, наконец, опохмелиться, ходит по дачам и

предлагает себя посечься за деньги. Рассказ Федора Михайловича был верх

совершенства в художественном отношении; в нем было столько гуманности, столько участия к бедному пропойце, что невольно слеза прошибала, но было не

мало и того юмора и той преследующей зло беспощадности, которые были в

таланте Федора Михайловича.

В роковом auto da fe записка эта погибла...

Федор Михайлович как в то время, когда познакомился со мною, так и

после, когда возвратился из Сибири и жил своим домом, даже и тогда, когда

Михаил Михайлович действительно имел хорошие средства и, по-видимому,

брату ни в чем не отказывал, Федор Михайлович все-таки был беден и в деньгах

постоянно нуждался. Когда же вспомнишь то, что плату за труд Федор

Михайлович получал постоянно хорошую, что жизнь он вел, в особенности когда

был холостым, чрезвычайно скромную и без претензий, то невольно задаешься

вопросом: куда же он девал деньги? На этот вопрос я могу отвечать положительно

верно, так как в этом отношении Федор Михайлович был со мною откровеннее, чем с кем-либо: он все почти свои деньги раздавал тем, кто был хоть сколько-

нибудь беднее его; иногда же и просто таким, которые были хотя и не беднее его, но умели выманить у него деньги как у добряка безграничного. В карты Федор

107

Михайлович не только не играл, но не имел понятия ни об одной игре и

ненавидел игру. Вина и кутежа он был решительный враг; {11} притом же, будучи от природы чрезвычайно мнительным (что у него было несомненным

признаком известных страданий мозга и именно такого рода, которые

впоследствии обнаружились чистою формой падучей болезни) и состоя под

страхом кондрашки, он всячески воздерживался от всего возбуждающего. Эта

мнительность доходила у него до смешного на взгляд людей посторонних, чем он, однако же, очень обижался; а между тем нельзя было иногда не рассмеяться, когда, бывало, видишь, что стоило кому-нибудь случайно сказать: "Какой

славный, душистый чай!" - как Федор Михайлович, пивший обыкновенно не чай, а теплую водицу, вдруг встанет с места, подойдет ко мне и шепнет на ухо: "Ну, а

пульс, батенька, каков? а? ведь чай-то цветочный!" И нужно было спрятать

улыбку и успокоить его серьезно в том, что пульс ничего и что даже язык хорош и

голова свежа.

Единственное, что любил Федор Михайлович, это устройство изредка

обедов в Hotel de France, в Малой Морской, целою компанией близких ему людей.

Обеды эти обыкновенно обходились не дороже двух рублей с человека; но

веселья и хороших воспоминаний они давали каждому чуть не на все время до

новой сходки. Обед заказывался всегда Федором Михайловичем и стоил рубль с