персоны; из напитков допускались: пред обедом рюмка, величиною с наперсток, водки (при одном виде которой Яков Петрович Бутков делал прекислую гримасу) и по два бокала шампанского за обедом, да чай a discretion {как непременное

условие (франц.).} после обеда. Федор Михайлович в то время водки не пил, шампанского ему наливали четверть бокала, и он прихлебывал его по одному

глоточку после спичей, которые любил говорить и говорил с увлечением.

Чаепитие же продолжалось до поздней поры и прекращалось с уходом из

гостиницы. Обеды эти Федор Михайлович очень любил; он на них вел

задушевные беседы, и они составляли для него действительно праздник. Вот как

он сам объяснял мне причину его любви к этим сходкам: "Весело на душе

становится, когда видишь, что бедный пролетарий (пролетарием он называл

каждого живущего поденным заработком, а не рентой или иным каким-нибудь

постоянным доходом, например, службой) сидит себе в хорошей комнате, ест

хороший обед и запивает даже шипучкою, и притом настоящею". По окончании

этого праздничного обеда Федор Михайлович с каким-то особенным

удовольствием подходил ко всем, жал у каждого руку и приговаривал: "А ведь

обед ничего, хорош, рыба под соусом была даже очень и очень вкусная". Якова

Петровича Буткова он при этом еще и целовал.

К слову об особенно гуманных отношениях Федора Михайловича к

Буткову, который даже между нами, далеко не богатыми людьми, отличался

своею воистину поразительною бедностию, мне пришло на память одно

обстоятельство. Однажды Федор Михайлович, сообразив, что он получит деньги

из конторы "Отечественных записок" в такой-то день, задумал в этот именно день

устроить обед в Hotel de France. Накануне все мы получили оповещение, а на

другой день к трем часам были уже в сборе. Между тем пробило три и три с

половиной часа, а за стол мы не садились, и даже закуска не появлялась. Само

108

собою разумеется, мы обратились к Федору Михайловичу с вопросом, отчего не

дают есть. На это Федор Михайлович как-то сконфуженно, а в то же время и

жалобно ответил нам: "Ах, боже мой, разве не видите, что Якова Петровича нет",

- и, схватив шляпу, побежал на улицу. Александр Петрович Милюков при этой

сцене что-то сострил очень мило и весело, вечно серьезненький В. Н. Майков и А.

Н. Плещеев пробормотали что-то вроде того, что хоть бы закуску подавали.

Наконец в дверях явились Федор Михайлович и Бутков; первый был очень

взволнован, а второй, пожимая своими широкими плечами, - все повторял: "Да

вот пойди ты с ним и толкуй, говорит одно, что книжка журнала не вышла, да и

баста". - "Ну, да вы попросили бы хоть половину, понимаете ли, ну, хоть чуточку

бы; а то как же теперь быть? А я пообещал еще двоим заплатить за них; ну вот вы

и попросили бы хоть красненькую; а то как же теперь?.." Когда же мы пристали к

Федору Михайловичу, чтоб он нам объяснил, почему мы не обедаем и тогда, как

Яков Петрович обретается среди нас, то Федор Михайлович рассказал нам, в чем

дело, а мы, узнав причину, приказали подавать обед. Дело же заключалось в том, что в конторе "Отечественных записок", по случаю запоздания выходом номера

журнала, в котором был помещен рассказ Федора Михайловича, денег Буткову, явившемуся с запиской от автора, не дали. Этот обед прошел как-то особенно

весело; Александр Петрович острил много и чрезвычайно удачно; Михаил

Михайлович Достоевский и Аполлон Николаевич Майков тоже были в хорошем

настроении духа и много говорили хорошего и интересного, а Федор

Михайлович, воспользовавшись случаем с Яковом Петровичем, сказал такую речь

об эксплуатации литературного труда Павлом Ивановичем Чичиковым {12}, что

все мы поголовно были в восторге и отвечали рукоплесканиями и долго

неумолкавшими браво! Но как ни весел был этот обед и как ни задушевно

воспоминание о нем... у меня и теперь чуть не спирается дыхание, когда я

заговорю о нем: он был последний, за ним вскоре последовала катастрофа с

арестами, а потом и тяжелая для всех членов нашего кружка разлука.

Припоминая себе те часы, которые я проводил каждодневно с

незабвенным Федором Михайловичем, я не могу пройти молчанием бесед о

литературе, которые он вел со мною иногда один на один, а иногда и в

присутствии других общих наших приятелей. Само собою разумеется, что

Пушкина и Гоголя он ставил выше всех и часто, заговорив о том или другом из

них, цитировал из их сочинений на память целые сцены или главы. Лермонтова и

Тургенева он тоже ставил очень высоко; из произведений последнего в

особенности хвалил "Записки охотника". Чрезвычайно уважительно отзывался о

всех произведениях, хотя по числу в то время незначительных, И. А. Гончарова, которого отдельно напечатанный "Сон Обломова" (весь роман в то время

напечатан еще не был) цитировал с увлечением {13}. Из писателей эпохою

постарше он рекомендовал Лажечникова. О других же наших беллетристах, как, например, о гр. Соллогубе, Панаеве (Ив. Ив.), он отзывался не особенно

одобрительно и, не отказывая им в даровании, не признавал в них

художественных талантов. У меня в то время была порядочная библиотечка, и я

часто, возвратись домой, заставал Федора Михайловича за чтением вынутой из

шкафа книги, и чаще всего с Гоголем в руках. Гоголя Федор Михайлович никогда

109

не уставал читать и нередко читал его вслух, объясняя и толкуя до мелочей. Когда

же он читал "Мертвые души", то почти каждый раз, закрывая книгу, восклицал:

"Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в

особенности! Вот так настольная книга! Вы ее, батюшка, читайте каждый день

понемножку, ну хоть по одной главе, а читайте; ведь у каждого из нас есть и

патока Манилова, и дерзость Ноздрева, и аляповатая неловкость Собакевича, и

всякие глупости и пороки". Кроме сочинений беллетристических, Федор

Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых

трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о

развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла. Эта

последняя книга с рисунками занимала его до того, что он часто приходил ко мне

вечером потолковать об анатомии черепа и мозга, о физиологических

отправлениях мозга и нервов, о значении черепных возвышенностей, которым

Галл придавал важное значение. Прикладывая каждое мое объяснение

непременно к формам своей головы и требуя от меня понятных для него

разъяснений каждого возвышения и углубления в его черепе, он часто затягивал

беседу далеко за полночь. Череп же Федора Михайловича сформирован был

действительно великолепно. Его обширный, сравнительно с величиною всей

головы, лоб, резко выделявшиеся лобные пазухи и далеко выдавшиеся окраины

глазниц, при совершенном отсутствии возвышений в нижней части затылочной

кости, делали голову Федора Михайловича похожею на Сократову. Он сходством

этим был очень доволен, находил его сам и обыкновенно, говоря об этом, добавлял: "А что нет шишек на затылке, это хорошо, значит, не юпошник; верно, даже очень верно, так как я, батенька, люблю не юпку, а, знаете ли, чепчик

люблю, чепчик вот такой, какие носит Евгения Петровна (мать Апполона

Николаевича и других Майковых, которую Федор Михайлович, да и все мы

глубоко почитали и любили), больше ничего; ну и, значит, верно". <...> Федор Михайлович и в первое время знакомства со мною был очень

небогат и жил на трудовую копейку; но потом, когда знакомство наше перешло в

дружбу, он до самого ареста постоянно нуждался в деньгах. Но так как он по