Икарии Кабе, а в особенности о фаланстере Фурье и теории прогрессивного

налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Все мы изучали

этих социалистов, но далеко не все верили в возможность практического

осуществления их планов. В числе последних был Ф. М. Достоевский. Он читал

социальных писателей, но относился к ним критически. Соглашаясь, что в основе

их учений была цель благородная, он, однако ж, считал их только честными

фантазерами. В особенности настаивал он на том, что все эти теории для нас не

имеют значения, что мы должны искать источников для развития русского

общества не в учениях западных социалистов, а в жизни и вековом историческом

строе нашего народа, где в общине, артели и круговой поруке давно уже

существуют основы более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона

и его школы. Он говорил, что жизнь в икарийской коммуне или фаланстере

представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги. Конечно, наши упорные

проповедники социализма не соглашались с ним.

Не меньше занимали нас беседы о тогдашних законодательных и

административных новостях, и понятно, что при этом высказывались резкие

суждения, основанные иногда на неточных слухах или не вполне достоверных

рассказах и анекдотах. И это в то время было естественно в молодежи, с одной

стороны, возмущаемой зрелищем произвола нашей администрации, стеснением

науки и литературы, а с другой - возбужденной грандиозными событиями, какие

совершались в Европе, порождая надежды на лучшую, более свободную и

122

деятельную жизнь. В этом отношении Ф. М. Достоевский высказывался с

неменьшей резкостью и увлечением, чем и другие члены нашего кружка. Не могу

теперь привести с точностью его речей, но помню хорошо, что он всегда

энергически говорил против мероприятий, способных стеснить чем-нибудь народ, и в особенности возмущали его злоупотребления, от которых страдали низшие

классы и учащаяся молодежь. В суждениях его постоянно слышался автор

"Бедных людей", горячо сочувствующий человеку в самом приниженном его

состоянии. Когда, по предложению одного из членов нашего кружка, решено

было писать статьи обличительного содержания и читать их на наших вечерах, Ф.

М. Достоевский одобрил эту мысль и обещал с своей стороны работать, но, сколько я знаю, не успел ничего приготовить в этом роде. К первой же статье, написанной одним из офицеров, где рассказывался известный тогда в городе

анекдот, он отнесся неодобрительно и порицал как содержание ее, так и слабость

литературной формы. Я, с своей стороны, прочел на одном из наших вечеров

переведенную мною на церковнославянский язык главу из "Parole d'un croyant"

{"Слово верующего" (франц.).} Ламенне, и Ф. М. Достоевский сказал мне, что

суровая библейская речь этого сочинения вышла в моем переводе выразительнее, чем в оригинале, Конечно, он разумел при этом только самое свойстве языка, но

отзыв его был для меня очень приятен. К сожалению, у меня не сохранилось

рукописи. В последние недели существования дуровского кружка возникло

предположение литографировать и сколько можно более распространять этим

путем статьи, которые будут одобрены по общему соглашению, но мысль эта не

была приведена в исполнение, так как вскоре большая часть наших друзей, именно все, кто посещал вечера Петрашевского, были арестованы.

Незадолго перед закрытием кружка один из наших членов ездил в Москву

и привез оттуда список известного письма Белинского к Гоголю, писанного по

поводу его "Переписки с друзьями". Ф. М. Достоевский прочел это письмо на

вечере и потом, как сам он говорил, читал его в разных знакомых домах и давал

списывать с него копии {10}. Впоследствии это послужило одним из главных

мотивов к его обвинению и ссылке. Письмо это, которое в настоящее время едва

ли увлечет кого-нибудь своей односторонней парадоксальностью, произвело в то

время сильное впечатление. У многих из наших знакомых оно обращалось в

списках вместе с привезенной также из Москвы юмористической статьею А.

Герцена, в которой остроумно и зло сравнивались обе наши столицы {11}.

Вероятно, при аресте петрашевцев немало экземпляров этих сочинений отобрано

и передано было в Третье отделение. Нередко С. Ф. Дуров читал свои

стихотворения, и я помню, с каким удовольствием слушали мы его перевод

известной пьесы Барбье "Киайя", в которой цензура уничтожила несколько

стихов. Кроме бесед и чтения, у нас бывала по вечерам и музыка. Последний

вечер наш заключился тем, что один даровитый пианист, Кашевский, сыграл на

рояле увертюру из "Вильгельма Телля" Россини.

II

123

Двадцать третьего апреля 1849 года, возвратясь домой с лекции, я застал у

себя М. М, Достоевского, который давно ожидал меня. С первого взгляда я

заметил, что он был очень встревожен.

- Что с вами? - спросил я.

- Да разве вы не знаете! - сказал он,

- Что такое?

- Брат Федор арестован.

- Что вы говорите! когда?

- Нынче ночью... обыск был... его увезли... квартира опечатана...

- А другие что?

- Петрашевский, Спешнев взяты... кто еще - не знаю.,, меня тоже не

сегодня, так завтра увезут.

- Отчего вы это думаете?

- Брата Андрея арестовали... он ничего не знает, никогда не бывал с

нами... его взяли по ошибке вместо меня.

Мы уговорились идти сейчас же разузнать, кто еще из наших друзей

арестован, а вечером опять повидаться. Прежде всего я отправился к квартире С.

Ф. Дурова: она была заперта и на дверях виднелись казенные печати. То же самое

нашел я у Н. А. Момбелли, в Московских казармах, и на Васильевском острове - у

П. Н. Филиппова. На вопросы мои денщику и дворникам мне отвечали: "Господ

увезли ночью". Денщик Момбелли, который знал меня, говорил это со слезами на

глазах. Вечером я зашел к М. М. Достоевскому, и мы обменялись собранными

сведениями. Он был у других наших общих знакомых и узнал, что большая часть

из них арестованы в прошлую ночь. По тому, что мы узнали, можно было

заключить, что задержаны те только, кто бывал на сходках у Петрашевского, а

принадлежавшие к одному дуровскому кружку остались пока на свободе. Ясно

было, что об этом кружке еще не знали, и если Дуров, Пальм и Щелков

арестованы, то не по поводу их вечеров, а только по знакомству с Петрашевским.

М. М. Достоевский тоже бывал у него и, очевидно, не взят был только потому, что вместо его по ошибке задержали его брата, Андрея Михайловича. Таким

образом, и над ним повис дамоклов меч, и он целые две недели ждал каждую ночь

неизбежных гостей. Все это время мы видались ежедневно и обменивались

новостями, хотя существенного ничего не могли разведать. Кроме слухов, которые ходили в городе и представляли дело Петрашевского с обычными в таких

случаях прибавлениями, мы узнали только, что арестовано около тридцати

человек и все они сначала привезены были в Третье отделение, а оттуда

препровождены в Петропавловскую крепость и сидят в одиночных казематах. За

кружком Петрашевского, как теперь оказалось, следили давно уже, и на вечера к

нему введен был от министерства внутренних дел один молодой человек, который

прикинулся сочувствующим идеям либеральной молодежи, аккуратно бывал на

сходках, сам подстрекал других на радикальные разговоры и потом записывал

все, что говорилось на вечерах, и передавал куда следует. М. М. Достоевский

говорил мне, что он давно казался ему подозрительным. Скоро сделалось

известно, что для исследования дела Петрашевского назначается особенная