Чернышевский и Г. Е. Благосветлов, тогда еще студенты, и преподаватель

119

русской словесности в одной из столичных гимназий, а потом помощник

инспектора классов в Смольном монастыре, А. М. Печкин. На вечерах говорили

большею частию о литературе и европейских событиях. Те же молодые люди

бывали и у меня.

Однажды Печкин пришел ко мне утром и, между прочим, спросил, не

хочу ли я познакомиться с молодым начинающим поэтом, А. Н. Плещеевым.

Перед тем я только что прочел небольшую книжку его стихотворений, и мне

понравились в ней, с одной стороны, неподдельное чувство и простодушие, а с

другой - свежесть и юношеская пылкость мысли. Особенно обратили наше

внимание небольшие пьесы: "Поэту" и "Вперед" {4}. И могли ли, по тогдашнему

настроению молодежи, не увлекать такие строфы, как например:

Вперед! без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я.

Смелей! дадим друг другу руки

И вместе двинемся вперед,

И пусть под знаменем науки

Союз наш крепнет и растет!

Разумеется, я ответил Печкину, что очень рад познакомиться с молодым

поэтом. И мы скоро сошлись. Плещеев стал ездить ко мне, а через несколько

времени пригласил к себе на приятельский вечер, говоря, что я найду у него

несколько хороших людей, с которыми ему хочется меня познакомить.

И действительно, я сошелся на этом вечере с людьми, о которых память

навсегда останется для меня дорогою. В числе других тут были: Порфирий

Иванович Ламанский, Сергей Федорович Дуров, гвардейские офицеры - Николай

Александрович Момбелли и Александр Иванович Пальм - и братья Достоевские, Михаил Михайлович и Федор Михайлович {5}. Вся эта молодежь была мне очень

симпатична. Особенно сошелся я с Достоевскими и Момбелли. Последний жил

тогда в Московских казармах, и у него тоже сходился кружок молодых людей.

Там я встретил еще несколько новых лиц и узнал, что в Петербурге есть более

обширный кружок М. В. Буташевича-Петрашевского, где на довольно

многолюдных сходках читаются речи политического и социального характера. Не

помню, кто именно предложил мне познакомиться с этим домом, но я отклонил

это не из опасения или равнодушия, а оттого, что сам Петрашевский, с которым я

незадолго перед тем встретился, показался мне не очень симпатичным по резкой

парадоксальности его взглядов и холодности ко всему русскому {6}.

Иначе отнесся я к предложению сблизиться с небольшим кружком С. Ф.

Дурова, который состоял, как узнал я, из людей, посещавших Петрашевского, но

не вполне согласных с его мнениями. Это была кучка молодежи более умеренной

{7}. Дуров жил тогда вместе с Пальмом и Алексеем Дмитриевичем Щелковым на

Гороховой улице, за Семеновским мостом. В небольшой квартире их собирался

120

уже несколько времени организованный кружок молодых военных и статских, и

так как хозяева были люди небогатые, а между тем гости сходились каждую

неделю и засиживались обыкновенно часов до трех ночи, то всеми делался

ежемесячный взнос на чай и ужин и на оплату взятого напрокат рояля.

Собирались обыкновенно по пятницам. Я вошел в этот кружок среди зимы и

посещал его регулярно до самого прекращения вечеров после ареста

Петрашевского и посещавших его лиц. Здесь, кроме тех, с кем я познакомился у

Плещеева и Момбелли, постоянно бывали Николай Александрович Спешнев и

Павел Николаевич Филиппов, оба люди очень образованные и милые.

О собраниях Петрашевского я знаю только по слухам. Что же касается

кружка Дурова, который я посещал постоянно и считал как бы своей дружеской

семьей, то могу сказать положительно, что в нем не было чисто революционных

замыслов, и сходки эти, не имевшие не только писаного устава, но и никакой

определенной программы, ни в каком случае нельзя было назвать тайным

обществом. В кружке получались только и передавались друг другу

недозволенные в тогдашнее время книги революционного и социального

содержания, да разговоры большею частию обращались на вопросы, которые не

могли тогда обсуждаться открыто. Больше всего занимал нас вопрос об

освобождении крестьян, и на вечерах постоянно рассуждали о том, какими

путями и когда может он разрешиться. Иные высказывали мнение, что ввиду

реакции, вызванной у нас революциями в Европе, правительство едва ли

приступит к решению этого дела и скорее следует ожидать движения снизу, чем

сверху. Другие, напротив, говорили, что народ наш не пойдет по следам

европейских революционеров и, не веруя в новую пугачевщину, будет терпеливо

ждать решения своей судьбы от верховной власти. В этом смысле с особенной

настойчивостью высказывался Ф. М. Достоевский. Я помню, как однажды, с

обычной своей энергией, он читал стихотворение Пушкина "Уединение" {8}. Как

теперь, слышу восторженный голос, каким он прочел заключительный куплет: Увижу ль, о друзья, народ не угнетенный

И рабство падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Когда при этом кто-то выразил сомнение в возможности освобождения

крестьян легальным путем, Ф. М. Достоевский резко возразил, что ни в какой

иной путь он не верит.

Другой предмет, на который также часто обращались беседы в нашем

кружке, была тогдашняя цензура. Нужно вспомнить, до каких крайностей

доходили в то время цензурные стеснения, какие ходили в обществе рассказы по

этому предмету и как умудрялись тогда писатели провести какую-нибудь смелую

мысль под вуалем целомудренной скромности, чтобы представить, в каком

смысле высказывалась в нашем кружке молодежь, горячо любившая литературу.

Это тем понятнее, что между нами были не только начинавшие литераторы, но и

такие, которые обратили уже на себя внимание публики, а роман Ф. М.

121

Достоевского "Бедные люди" обещал уже в авторе крупный талант. Разумеется, вопрос об отмене цензуры не находил у нас ни одного противника.

Толки о литературе происходили большею частию по поводу каких-

нибудь замечательных статей в тогдашних журналах, и особенно таких, которые

соответствовали направлению кружка. Но разговор обращался и на старых

писателей, причем высказывались мнения резкие и иногда довольно

односторонние и несправедливые. Однажды, я помню, речь зашла о Державине, и

кто-то заявил, что видит в нем скорее напыщенного ритора и низкопоклонного

панегириста, чем великого поэта, каким величали его современники и школьные

педанты. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал:

- Как? да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных

порывов? Вот это разве не высокая поэзия?

И он прочел на память стихотворение "Властителям и судиям" с такою

силою, с таким восторженным чувством, что всех увлек своей декламацией и без

всяких комментарий поднял в общем мнении певца Фелицы {9}. В другой раз

читал он несколько стихотворений Пушкина и Виктора Гюго, сходных по

основной мысли или картинам, и при этом мастерски доказывал, насколько наш

поэт выше как художник.

В дуровском кружке было несколько жарких социалистов. Увлекаясь

гуманными утопиями европейских реформаторов, они видели в их учении начало

новой религии, долженствующей будто бы пересоздать человечество и устроить

общество на новых социальных началах. Все, что являлось нового по этому

предмету во французской литературе, постоянно получалось, распространялось и

обсуживалось на наших сходках. Толки о Нью-Ланарке Роберта Оуэна и об