время своих охотничьих экскурсий), которых родители намеренно держали вдали

от всякого общения с крестьянами.

Стоит вспомнить показания Андрея Михайловича Достоевского о детстве

его брата {17}, слышанное нами сознание самого Ф. М. Достоевского о том, что

деревня оставила на всю его жизнь неизгладимые впечатления, и его собственные

рассказы о крестьянине Марее и страстные сообщения на вечерах Петрашевского

о том, что делают помещики со своими крестьянами, его идеалистическое

отношение к освобождению крестьян с землею и, наконец, его глубокую веру в

русский народ {18}, разумея под таковым сельское население - крестьян, чтобы

убедиться в том, что Ф. М. Достоевский был сыном деревни, а не города.

Особенностью высокохудожественного творчества Ф. М. Достоевского

было то, что он мог изображать, притом с необыкновенной силою, только тех

людей, с которыми освоился так, как будто бы влез в их кожу, проник в их душу, страдал их страданиями, радовался их радостями. Таким он был, когда еще в

детские годы привез жбан воды жаждущему ребенку и когда помогал крестьянам

139

в их работах {19}. Когда же он впервые писал свой роман "Бедные люди", то у

него случайно не было под рукою другого объекта для его творчества, кроме

городского разночинца-пролетария".

Но сам Достоевский не был ни разночинцем, ни пролетарием. Он

чувствовал себя дворянином даже и на каторге, и не с действительной нуждою он

боролся, а с несоответствием своих средств, даже не с действительными

потребностями, а нередко с психопатическими запросами его болезненной воли; вот хотя бы, например, его запросы отцу на лагерные расходы {20}. Я жил в

Одном с ним лагере, в такой же полотняной палатке, отстоявшей от палатки, в

которой он находился (мы тогда еще не были знакомы), всего только в двадцати

саженях расстояния, и обходился без своего чая (казенный давали у нас по утрам

и вечерам, а в Инженерном училище один раз в день), без собственных сапогов, довольствуясь казенными, и без сундука для книг, хотя я читал их не менее, чем

Ф. М. Достоевский. Стало быть, все это было не действительной потребностью, а

делалось просто для того, чтобы не отстать от других товарищей, у которых были

и свой чай, и свои сапоги, и свой сундук. В нашем более богатом,

аристократическом заведении мои товарищи тратили в среднем рублей триста на

лагерь, а были и такие, которых траты доходили до 3000 рублей, мне же

присылали, и то неаккуратно, 10 рублей на лагерь, и я не тяготился безденежьем.

По окончании Инженерного училища, до выхода своего в отставку,

Достоевский получал жалованье и от опекуна, всего пять тысяч рублей

ассигнациями {21}, а я получал после окончания курса в военно-учебном

заведении и во время слушания лекций в университете всего тысячу рублей

ассигнациями в год.

Только в первый год после выхода в отставку (1844) и до успеха его

"Бедных людей" Достоевский мог быть в действительной нужде, потому что уже

не имел ничего, кроме своего литературного заработка. Н, Я. Данилевский, не

имея ничего и ничего ниоткуда не получая, жил таким же заработком с 1841 по

1849 год и не был в нужде, хотя тот же Краевский оплачивал его статьи меньшей

платою, чем беллетристические произведения Достоевского, Но хроническая, относительная нужда Достоевского не прекращалась и после того, как он в 1845

году вошел сразу в большую славу: когда мы с ним сблизились, он жил

"предвосхищением вещественных получений", а с действительной нуждою

познакомился разве только после выхода из каторги с 1854 года. По возвращении

в 1859 году из ссылки, Достоевский вошел уже окончательно в свою столь

заслуженную славу {22}, и хотя все еще нуждался в средствах, но не был, однако, и не мог быть пролетарием.

О том, какое несомненное влияние имело на Достоевского его пребывание

на каторге, я буду говорить в другом месте. Здесь же могу сказать только то, что

революционером Достоевский никогда не был и не мог быть, но, как человек

чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, например, когда он увидел или узнал, как был прогнан сквозь строй фельдфебель

Финляндского полка. Только в минуты таких порывов Достоевский был способен

140

выйти на площадь с красным знаменем, о чем, впрочем, почти никто из кружка

Петрашевского и де помышлял.

Помоложе Достоевского был уже составивший себе имя как лирический

поэт Алексей Николаевич Плещеев. Он был блондин, приятной наружности, но

"бледен был лик его туманный"... Столь же туманно было и направление этого

идеалиста в душе, человека доброго и мягкого характера. Он сочувствовал всему, что казалось ему гуманным и высоким, но определенных тенденций у него не

было, а примкнул он к кружку потому, что видел в нем более идеалистические, чем практические стремления. В кружке Петрашевского он получил прозвание

Andre Chenier.

Младший из всех осужденных был Кашкин, лицеист XV курса, только что

окончивший Царскосельский лицей и до того получивший прекрасное домашнее

образование, так как принадлежал к зажиточной дворянской семье, владевшей

значительными поместьями. Кашкин был в высшей степени симпатичный

молодой человек с очень гуманными воззрениями. Одним из главных идеалов

жизни он ставил себе освобождение крестьян. Верный этому идеалу, он, так же

как Спешнев, после 1861 года сделался мировым посредником первого призыва.

Григорьев, Момбелли, Львов и Пальм были офицеры гвардейских полков.

Три первые отличались своей серьезной любознательностью. Они

перечитали множество сочинений, собранных Петрашевским в его "библиотеке

запрещенных книг", которой он хотел придать общественный характер и сделать

доступною. Он радовался присутствию в своем кружке офицеров и возлагал

надежду на их пропаганду не между нижними чинами, о чем никто и не думал, кроме разве автора, впрочем, очень умеренной "Солдатской беседы" Григорьева, а

между своими товарищами, которые принадлежали к лучшим в России

дворянским фамилиям.

Четвертый из гвардейских офицеров - Пальм, человек поверхностный и

добродушный, примкнул к кружку по юношескому увлечению, безо всякой

определенной цели.

Из группы осужденных, кроме Петрашевского, разве только одного

Дурова {23} можно было считать до некоторой степени революционером, то есть

человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия. Однако

между Петрашевским и Дуровым была существенная разница. Первый был

революционером по призванию; для него революция не была средством к

достижению каких бы то ни было определенных результатов, а целью; ему

нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции.

Наоборот, для Дурова революция, по-видимому, казалась средством не для

достижения определенных целей, а для сокрушения существующего порядка и

для личного достижения какого-нибудь выдающегося положения во вновь

возникшем. Для него это тем более было необходимо, что он уже разорвал свои

семейные и общественные связи рядом безнравственных поступков {24} и мог

ожидать реабилитации только от революционной деятельности, которую он начал

образованием особого кружка (дуровцев), нераздельного, но и не слившегося с

кружком Петрашевского. Известно, что, когда Дуров и Достоевский очутились на

каторге в одном "мертвом, доме", они оба пришли к заключению, что в их

141

убеждениях и идеалах нет ничего общего и что они могли попасть в одно место

заточения по фатальному недоразумению.

Из лиц, близких кружку Петрашевского (я повторяю - к кружку, потому