По мере сближения с Достоевским все теснее, отношения наши стали
самые простые и безыскусственные, - двери мои для него всегда были открыты, днем и ночью. Часто, возвращаясь домой со службы, я заставал у себя
Достоевского, пришедшего уже ранее меня или с учения, или из полковой
канцелярии, в которой он исполнял разные канцелярские работы. Расстегнув
шинель, с чубуком во рту, он шагал по комнате, часто разговаривая сам с собою, так как в голове у него вечно рождалось нечто новое. Как сейчас вижу его в одну
из таких минут; в это время он задумал писать "Дядюшкин сон" и "Село
165
Степанчиково" (см. письмо Майкову) {Сборник Н. Н. Страхова {1}. (Прим. А. Е.
Врангеля.)}. Он был в заразительно веселом настроении, хохотал и рассказывал
мне приключения дядюшки, распевал какие-то отрывки из оперы, но, увидав
внесенную моим Адамом янтарную стерляжью уху, стал тормошить Адама,
чтобы он скорее давал есть. <...>
Федор Михайлович очень любил читать Гоголя и Виктора Гюго <...>.
Когда Федор Михайлович был в хорошем расположении духа, он любил
декламировать, особенно Пушкина; любимые его стихи были "Пир Клеопатры"
("Египетские ночи"). Лицо его при этом сияло, глаза горели.
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир;
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир!
Как-то вдохновенно и торжественно звучал голос Достоевского в такие
минуты. <...>
Но вернемся к дорогому Федору Михайловичу, которого я от души уже в
то время полюбил; а как высоко я его ценил, лучшим подтверждением могут
служить сохранившиеся до сих пор мои письма к родным из Сибири. Вот что я
читаю в одном из них, помеченном вторым апреля, Семипалатинск: "Судьба
сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и умственным
качествам; это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим
обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня. С ним я занимаюсь
ежедневно, и теперь будем переводить философию Гегеля и "Психию" Каруса. Он
человек весьма набожный, болезненный, но воли железной..." <...> Снисходительность Федора Михайловича к людям была как бы не от мира
сего. Он находил извинение самым худым сторонам человека, - все объяснял
недостатком воспитания человека, влиянием среды, в которой росли и живут, а
часто даже их натурою и темпераментом.
"Ах, милый друг, Александр Егорович, да такими ведь их бог создал", -
говаривал он. Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем
особое участие. Его совсем из ряда выдающаяся доброта известна всем близко
знавшим его. Кто не помнит его заботливости о семье его брата Михаила
Михайловича (см. его письма ко мне), его попечения о маленьком Паше Исаеве
{2} и о многих других.
Бывали у нас с ним беседы и на политические темы. О процессе своем он
как-то угрюмо молчал, а я не расспрашивал. Знаю и слышал от него только, что
Петрашевского он не любил, затеям его положительно не сочувствовал и находил, что политический переворот в России пока немыслим, преждевременен, а о
конституции по образцу западных - при невежестве народных масс - и думать
смешно. Я как-то раз писал ему из Копенгагена и сказал, что не доросла еще
Россия до конституции и долго еще не дорастет, что один земский собор
совещательный необходим. На это Достоевский ответил письмом, что во многом
он согласен со мною {3}.
166
Из товарищей своих Федор Михайлович часто вспоминал Дурова,
Плещеева и Григорьева. Ни с кем из них в переписке не состоял, через мои руки
шли только письма к брату его Михаилу, раз к Аполлону Майкову, тетке
Куманиной и молодому Якушкину. <...>
Однообразно-томительно текла наша жизнь. Я мало кого посещал, сидел
более дома, много читал, много писал. <...>
Федор Михайлович общался немного более меня, особенно часто он
навещал семью Исаевых. Сидел у них по вечерам и согласился давать уроки их
единственному ребенку - Паше, шустрому мальчику восьми-девяти лет. Мария
Дмитриевна Исаева {4} была, если не ошибаюсь, дочь директора гимназии в
Астрахани и вышла там замуж за учителя Исаева {5}. Как он попал в Сибирь - не
помню. Исаев был больной, чахоточный и сильно пил. Человек он был тихий и
смирный. Марии Дмитриевне было лет за тридцать; довольно красивая блондинка
среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда
зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка
унесла ее в могилу. Она была начитанна, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна. В Федоре Михайловиче она
приняла горячее участие, приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его, скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже
привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Она знала, что у него
падучая болезнь, что у него нужда в средствах крайняя, да и человек он "без
будущности", говорила она, Федор же Михайлович чувство жалости и
сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом
молодости. Достоевский пропадал у Исаевых по целым дням, усиленно тащил и
меня, но несимпатична мне была та среда ради мужа ее. <...>
Летом Семипалатинск невыносим; страшно душно, песок накаляется под
палящими лучами солнца донельзя. Малейший ветер подымает облака пыли, и
тончайший песок засыпает глаза и проникает повсюду. Жара в тени в июне
доходила до 32® Реомюра. Я решил переехать за город в апреле, как только степь
и деревья зазеленеют. Во всем Семипалатинске была одна дача с огромным
садом, за Казацкою слободкою близ лагеря. Это было на руку и Федору
Михайловичу, и я предложил ему переехать ко мне из своей берлоги. Дача эта
принадлежала богатому купцу-казаку и именовалась "Казаков сад" <...>.
Я еще зимою выписал всевозможных семян цветов, овощей и луковиц из
Риги. В городе на дворе уже заблаговременно мы устроили парники и
подготовили рассаду. Достоевского это чрезвычайно радовало и занимало, и не
раз вспоминал он свое детство и родную усадьбу.
В начале апреля мы с Федором Михайловичем переехали в наше
Эльдорадо- в "Казаков сад". Деревянный дом, в котором мы поселились, был
очень ветх, крыша текла, полы провалились, но он был довольно обширный, - и
места у нас было вдоволь. Конечно, мебели никакой - пусто, как в сарае. Большое
зало выходило на террасу, перед домом устроили мы цветники. <...> Усадьба наша расположена была на высоком правом берегу Иртыша, к
реке шел отлогий зеленый луг. Мы тут устроили шалаш для купанья; вокруг него
группировались разнообразные кусты, густые заросли ивы и масса тростника. То
167
там, то сям среди зелени виднелись образовавшиеся от весеннего разлива пруды и
небольшие озерки, кишевшие рыбой и водяной дичью. Купаться мы начали в мае.
Цветниками нашими мы с Федором Михайловичем занимались ретиво и
вскоре привели их в блестящий вид.
Ярко запечатлелся у меня образ Федора Михайловича, усердно
помогавшего мне поливать молодую рассаду, в поте лица, сняв свою солдатскую
шинель, в одном ситцевом жилете розового цвета, полинявшего от стирки; на шее
болталась неизменная, домашнего изделия, кем-то ему преподнесенная длинная
цепочка из мелкого голубого бисера, на цепочке висели большие лукообразные
серебряные часы. Он обыкновенно был весь поглощен этим занятием и, видимо, находил в этом времяпрепровождении большое удовольствие. <...>