всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой.

172

А как тягостно было его состояние духа, удрученное желанием устроить

Марию Дмитриевну, видно из его писем; например: вот несколько строк из

письма Достоевского к Майкову от 18 января 1856 года:

"Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в

моей жизни и наконец посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я

был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня".

Да и все письма ко мне Достоевского, после моего отъезда из

Семипалатинска, в этот период его жизни переполнены тревогой о Марии

Дмитриевне {8}. Он доходил до полного отчаяния. 13 апреля 1856 года он пишет

мне, в каком грустном, ужасном положении он находится; что если не получит от

брата нужные для поездки в Кузнецк сто рублей, то это доведет его до "отчаяния".

"Как знать, что случится". Надо полагать, он намекает на нечто трагическое, а что

он допускал исход в подобных случаях трагический - возможно предполагать: не

раз на эту тему бывали у нас с ним беседы, и в письме ко мне от 9 ноября 1856

года он говорит: "Тоска моя в последнее время о вас возросла донельзя (я в

последнее время, сверх того, и часто болен). Я и вообразил, что с вами случилось

что-нибудь трагическое, вроде того, о чем с вами когда-то говорили". В письме ко

мне от 13 апреля 1856 года он прибавляет: "Не для меня прошу, мой друг, а для

всего, что только теперь есть у меня самого дорогого в жизни".

В письме от 23 мая 1856 года он пишет: "Мои дела ужасно плохи, и я

почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал". В письме от 14

июля 1856 года: "Я как помешанный... теперь уж поздно". В письме от 21 июля:

"Я трепещу, чтобы она не вышла замуж... Ей-богу - хоть в воду, хоть вино начать

пить".

"Если б вы знали, как я теперь нуждаюсь в вашем сердце. Так бы и обнял

вас, и, может быть, легче бы стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что

если вы не приедете в Сибирь, то, конечно, потому, что вам гораздо выгоднее

будет остаться в России, но простите мне мой эгоизм. И сплю и вижу, чтобы

поскорее увидать вас здесь. Вы мне нужны, так нужны!.."

Какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Федора

Михайловича, судите сами, читая его заботливые хлопоты о своем сопернике -

учителе В<ергунове>. В одном письме ко мне, о котором упоминает Орест

Миллер в своем сборнике и которое затеряно {9}, Достоевский пишет: "на

коленях" готов за него (за учителя В<ергунова>) просить. Теперь он мне дороже

брата родного, не грешно просить, он того стоит... Ради бога, сделайте хоть что-

нибудь - подумайте, и будьте мне братом родным". Много ли найдется таких

самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого.

Но вот 21 декабря 1856 года судьба наконец улыбнулась Федору

Михайловичу. В письме от 21 декабря 1856 года Достоевский пишет мне: "Если

не помешает одно обстоятельство, то я, до масленицы, женюсь, - вы знаете, на

ком. Она же любит меня до сих пор... Она сама сказала мне: да. То, что я писал

вам об ней летом, слишком мало имело влияния на ее привязанность ко мне. Она

меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал вам летом

письмо мое. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности... Еще летом, 173

по письмам ее, я знал это. Мне было все открыто. Она никогда не имела тайн от

меня. О! если б вы знали, что такое эта женщина..." <...>

Вернувшись в Семипалатинск из Барнаула, я нашел Достоевского

осунувшимся, похудевшим, грустным, совсем убитым. С моим приездом Федор

Михайлович приободрился, но мне пришлось его огорчить, сообщив ему о моем

скором отъезде из Семипалатинска.

Последние дни перед отъездом пролетели быстро. В конце декабря я

собрался в путь. Федор Михайлович весь день со мной не расставался, помогал

мне укладываться... Оба мы были в грустном, тревожном состоянии. Невольно

набегала мысль... увидимся ли?!

Мы оба, смею думать, в эти два года тесно сжились, полюбили друг друга, привязались, делили радости и горести сибирской жизни, выкладывали, как

говорится, друг другу душу. А как это дорого в тяжелые минуты оторванности от

всего дорогого, как облегчает это - поймет всякий, кому случалось быть в таких

условиях. <...>

Но... настал и час моего отъезда.

Уже смеркалось.

Вышел Адам, забрал чемоданы, мы обнялись крепко-крепко.

Расцеловались и дали слово друг друга не забывать. Как умел, старался я его

ободрить и обнадежить.

Оба мы, как и в первое свидание, прослезились.

Уселся я в кибитку, обнял в последний раз моего бедного друга.

Ямщик дернул вожжи, рванулась вперед моя тройка... и поскакал я.

Я оглянулся еще раз назад: в вечернем мраке еле виднелась понурая

фигура Достоевского.

К ПЕРВОЙ ВЕРШИНЕ

Н. Н. СТРАХОВ

Николай Николаевич Страхов (1828-1896) - философ и литературный

критик, естественник по образованию (окончил физико-математический

факультет и представил магистерскую диссертацию по зоологии), автор ряда

философских трудов ("О методе естественных наук и их значении в общем

образовании", 1865; "Мир как целое", 1872; "Философские очерки", 1895), многочисленных литературно-критических статей (о Толстом, Достоевском, Тургеневе, текущих литературных явлениях), статей по психологии, трех

известных книг по философии культуры ("Борьба с Западом в нашей литературе", 1882-1887) и др.

Страхов познакомился с Достоевским в начале 1860 года, вскоре после

возвращения писателя из Сибири. Они оба бывали у довольно популярного в то

время писателя и .педагога А. П. Милюкова (о нем см. стр. 179-180), с которым

174

братья Достоевские состояли в дружеских отношениях еще с 40-х годов как с

петрашевцем, членом кружка Дурова. У Милюкова, фактического редактора

только что основанного (в январе 1860 г.) журнала "Светоч", собирались по

вторникам разные литераторы: поэт Ап. Майков, молодой Вс. Крестовский и др., приглашен был и Страхов.

Они встретились вначале как люди резко противоположных интересов и

направлений, как представители двух разных эпох и культур. Страхов, по его

собственным словам, занимаясь философией и зоологией, "прилежно сидел за

немцами и в них видел вождей просвещения". В то же время литераторы из

кружка Милюкова, и прежде всего сам Достоевский, наоборот, "очень усердно

читали французов", политические и социальные вопросы были у них "на первом

плане и поглощали чисто художественные интересы". В кружке Милюкова мысли

славянофила Страхова должны были казаться по меньшей мере чужими. Но

Страхов видит большое сходство между ними и теми мыслями, которые

Достоевский положил в основу "Объявления" об издании в 1861 году журнала

"Время", где утверждается, что у нас имеется резкий разрыв между народом и

интеллигенцией, произведенный реформою Петра, и необходимо поскорее

вернуться к своей почве, к народным началам, но не с тем чтобы их

противопоставить началам общечеловеческой образованности, а совершить

некоторый синтез, то есть найти исход и примирение всех противоречий, которые

обнаружились "в историческом человечестве". Эта мысль о таком свойстве и

предназначении русского народа "составляет, - пишет Страхов, - содержание

Пушкинской речи Федора Михайловича и, следовательно, исповедовалась им до