улыбалась, сверкая своими, как отборный жемчуг, зубами. Среднего роста, сухощавая, гибкая и в высшей степени подвижная - такова была наша

посетительница. Встрече с Достоевским, видимо, искренне обрадовалась и, по

острожной привычке, говорила ему "ты". Со мной не церемонилась, смело, первая, не ожидая вопросов, подсела к нам, заливаясь звонким смехом и, видимо, желая на меня, как незнакомого еще ей, произвести впечатление. Кокетка она, говорят, была отчаянная и мысли не могла допустить, что кто-нибудь может

пройти мимо нее не очарованный. <...>

Достоевскому же эта встреча послужила поводом занести новую главу в

свои "Записки из Мертвого дома" (глава IX, Побег). Я уже упоминал выше, что в

этот период нашей совместной жизни Федор Михайлович работал над своим

знаменитым произведением - "Записками из Мертвого дома". Мне первому

выпало счастье видеть Федора Михайловича в эти минуты его творчества,

первому довелось слушать наброски этого бесподобного произведения, и еще

теперь, спустя долгие годы, я вспоминаю эти минуты с особенным чувством.

Сколько интересного, глубокого и поучительного довелось мне черпать в беседах

с ним. Замечательно, что, несмотря на все тяжкие испытания судьбы: каторгу, ссылку, ужасную болезнь и непрестанную материальную нужду, в душе Федора

170

Михайловича неугасимо теплились самые светлые, самые широкие человеческие

чувства. И эта удивительная, несмотря ни на что, незлобивость всегда особенно

поражала меня в Достоевском. <...>

После долгих просьб мне удалось наконец, при посредстве военного

губернатора, получить согласие батальонного командира на поездку Достоевского

со мною в Змеиногорск, куда нас приглашал генерал Гернгросс. Это было

недалеко от Кузнецка, и Федор Михайлович мечтал о возможности повидать

Марию Дмитриевну, да и побывать в кругу образованных людей в Змеиногорске

немало прельщало нас.

По дороге в Локтевском заводе прихватили с собою Демчинского,

адъютанта военного губернатора. Так как с ним был близко знаком Федор

Михайлович и нередко пользовался его мелкими услугами и в своих письмах ко

мне упоминает его имя, скажу несколько слов о нем. Кроме двух артиллерийских

офицеров, это был единственный молодой человек, с которым мы вели в

Семипалатинске знакомство. Из юнкеров-неучей он был произведен в офицеры и

благодаря протекции скоро надел аксельбанты адъютанта. Это был красавец лет

двадцати пяти, самоуверенный фат, веселый, обладавший большим юмором; он

считался неотразимым Дон-Жуаном и был нахалом с женщинами и грозой

семипалатинских мужей. Видя, что начальник его и прочие власти принимают так

приветливо Достоевского, желая подъехать и ко мне за протекцией, он проявлял

большое внимание к Федору Михайловичу. Искреннего же чувства у него не

было: он сам слишком гнался за внешним блеском, и серая шинель и бедность

Федора Михайловича были, конечно, Демчинскому далеко не по душе. Он

недолюбливал вообще всех политических в Семипалатинске. Впоследствии он

поступил в жандармы, или, как их тогда называли, "синие архангелы", и, имея

поручение сопровождать партию ссыльных политических в Сибирь, проявлял

большую грубость к ним и бесчеловечность. Достоевский не мог с ним не знаться

хотя бы потому, что, ввиду служебного положения Демчинского - адъютантом, Достоевскому то и дело приходилось обращаться к нему, и действительно, тот не

раз был ему полезен. Проведя день на Локтевском заводе, мы двинулись дальше.

<...>

Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели

квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали

уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У

полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов,

организованный из служащих завода. Все были так непринужденно веселы,

просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М. Д. Исаева и на этот раз

не приехала, - муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже

Достоевскому она не прислала в Змиев. А Федор Михайлович был на этот раз

франт хоть куда. Впервые он снял свою солдатскую шинель и облачился в

сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий

накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в

то время. Крахмаленная манишка и черный атласный стоячий галстук дополняли

его туалет. <...>

171

Говоря о Змеиногорске, я не могу умолчать о знаменитом Колыванском

озере, находившемся в восемнадцати верстах от рудника. Все посещавшие

Змеиногорск считали долгом побывать на его берегах. Знаменитый барон

Гумбольдт при виде этой чудной картины природы был очарован и говорил, что, изъездив весь свет, не видел более красивого места.

Не мог я устоять, чтобы не побывать там. Федору Михайловичу

нездоровилось; он был опять не в духе и остался дома. <...>

Много горных озер видел я на своем веку, но того очарования, которое

охватило меня здесь, я и теперь забыть не могу. Просто как завороженные

смотрели мы, не отрывая глаз, сил не было уйти. Я очень пожалел, что с нами не

было Достоевского, полагаю, что такая дивная красота природы пробудила бы

влечение к ней у самого равнодушного. А что меня всегда поражало в

Достоевском - это его полнейшее в то время безразличие к картинам природы, -

они не трогали, не волновали его. Он весь был поглощен изучением человека, со

всеми его достоинствами, слабостями и страстями. Все остальное было для него

второстепенным. Он с искусством великого анатома отмечал малейшие изгибы

души человеческой... <...>

Строили мы планы с Федором Михайловичем о будущем, - в том, что его

ждет скорое помилование, мы не сомневались, так утешительны были последние

полученные мною петербургские известия. Ужасно мне было жаль покинуть

Федора Михайловича, к которому я так привязался, а тут еще и мой роман, занимавший большое место в моем сердце в то время, крепко приковывал меня к

этим местам. Пока что надумали мы с Федором Михайловичем, что я устроюсь на

службу в Барнаул, туда же мечтал по своем освобождении перебраться и

Достоевский, - "буду поближе к месту страданий Марии Дмитриевны, а вы к

вашей чадолюбивой X.", - шутливо и весело мечтал Федор Михайлович.<...> Из немногих посещавших нас последнее время лиц, помню, между

прочим, заехал проездом, чтобы повидать Достоевского, молодой, премилый

офицер-киргиз, воспитанник Омского кадетского корпуса, внук последнего хана

Средней орды Мухамед Ханафия-Валиханов (имя Валиханова упоминается в

последних письмах Достоевского ко мне {6}).

Он познакомился с Федором Михайловичем в Омске у Ивановых и очень

полюбил его. <...> Валиханов имел вид вполне воспитанного, умного и

образованного человека. Мне он очень понравился, и Достоевский очень был рад

повидать его. Впоследствии я встречал его в Петербурге и Париже. Как я узнал, вскоре он погиб, бедняга, от чахотки - петербургский климат доконал его. <...> Привязанность Достоевского к Исаевой всегда была велика, но теперь,

когда она осталась одинока, Федор Михайлович считает прямо целью своей

жизни попечение о ней и ее сироте Паше. Надо знать, что ему хорошо было

известно в то время, что Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой

учитель В<ергунов> {7}, товарищ ее покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. Я его не знал и никогда не видал. Не чуждо, конечно, было Достоевскому и чувство ревности, а потому тем более нельзя не

преклоняться перед благородством его души: забывая о себе, он отдавал себя