177

Достоевского, а с июня 1864 года, после его смерти, под редакциею А. У.

Порецкого (ныне уже покойника).

3) "Гражданин", издание, основанное в 1872 году князем В. П.

Мещерским, еженедельная газета. Редактором ее в первый год был Г. К.

Градовский, а в следующий, 1873, - Федор Михайлович. Здесь Федор Михайлович

начал писать фельетоны под заглавием "Дневник писателя"; это был зачаток

следующего издания.

4) "Дневник писателя". Ежемесячное издание. Выходил в 1876 и 1877

годах. В 1880 году вышел один номер за август; в 1881 вышел январский номер

уже по смерти своего редактора.

Дух и направление этих журналов составляют совершенно особую полосу

в петербургской журналистике, отличающейся, как известно, большою

однородностию в своих стремлениях, вероятно, вследствие однородности тех

условий, среди которых она развивается. Деятельность Федора Михайловича шла

вразрез с этим общим петербургским настроением, и преимущественно он, силою

таланта и жаром проповеди, дал значительный успех другому настроению, более

широкому, - русскому, а не петербургскому.

Попытаюсь последовательно указать ход этого дела. Мое знакомство с

Федором Михайловичем началось именно на журнальном поприще, притом еще

раньше, чем стало выходить "Время". В конце 1859 года было объявлено об

издании в следующем году нового ежемесячного журнала "Светоч", под

редакциею Д. И. Калиновского. Главным сотрудником в этом журнале был А. П.

Милюков, в то время мой сослуживец по одному из учебных заведений. Я

предложил ему для первого же номера свою статью, первую большую статью, с

которою я вступал на петербургское журнальное поприще. К великой радости, статья была одобрена, и А. П. пригласил меня в свой литературный кружок {1}, на свои вторники, в Офицерской улице, в доме Якобса. С первого вторника, когда

я явился в этот кружок, я считал себя как будто принятым наконец в общество

настоящих литераторов и очень всем интересовался. Главными гостями А. П.

оказались братья Достоевские, Федор Михайлович и Михаил Михайлович,

давнишние друзья хозяина и очень привязанные друг к другу, так что бывали

обыкновенно вместе. Кроме их, часто являлись А. Н. Майков, Вс. Вл.

Крестовский, Д. Д. Минаев, доктор С. Д. Яновский, А. А. Чумиков, Вл. Д.

Яковлев и другие. Первое место в кружке занимал, конечно, Федор Михайлович: он был у всех на счету крупного писателя и первенствовал не только по своей

известности, но и по обилию мыслей и горячности, с которою их высказывал.

Кружок был невелик, и члены его были очень близки между собою, так что

стеснения, столь обыкновенного во всех русских обществах, не было и следа. Но

и тогда была заметна обыкновенная манера разговора Федора Михайловича. Он

часто говорил с своим собеседником вполголоса, почти шепотом, пока что-нибудь

его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос.

Впрочем, в то время его можно было назвать довольно веселым в обыкновенном

настроении; в нем было еще очень много мягкости, изменявшей ему в последние

годы, после всех понесенных им трудов и волнений. Наружность его я живо

помню; он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные

178

глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица.

Помню также, как я в первый раз увидел, почти мельком, его первую жену, Марью Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление

бледностию и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и

мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу.

Разговоры в кружке занимали меня чрезвычайно. Это была новая школа,

которую мне довелось пройти, школа, во многом расходившаяся с теми мнениями

и вкусами, которые у меня сложились. До того времени я жил тоже в кружке, но в

своем, не публичном и литературном, а совершенно частном. Таких кружков

всегда существует очень много в Петербурге, кружков часто любознательных, читающих, вырабатывающих себе свои особенные пристрастия и отвращения, но

иногда вовсе не стремящиеся к публичности.

Мое знакомство этого рода состояло из людей моложе меня возрастом;

назову из живых Д. В. Аверкиева, из покойных М. П. Покровского, Н. Н.

Воскобойникова, В. И. Ильина, И. Г. Долгомостьева, Ф. И. Дозе {Эти имена

потом все стали принадлежать литературе, хотя участие иных было и

чрезвычайно малое, даже вовсе незаметное. (Прим. Н. Н. Страхова.)}. Тут

господствовало большое поклонение науке, поэзии, музыке, Пушкину, Глинке; настроение было очень серьезное и хорошее. И тут сложились взгляды, с

которыми я вступил в чисто литературный кружок.

В то время я занимался зоологиею и философиею и потому, разумеется,

прилежно сидел за немцами и в них видел вождей просвещения. У литераторов

оказалось другое; все они очень усердно читали французов и были равнодушны к

немцам. Всем известно было, что М. М. Достоевский составляет исключение, владея немецким языком так, чтобы читать на нем и делать переводы. Федор же

Михайлович хотя, конечно, учился этому языку, но, как и другие, совершенно его

забросил и до конца жизни читал только по-французски. В ссылке он, как видно, предполагал взяться за серьезные занятия и просил брата выслать ему историю

философии Гегеля в подлиннике; {2} но книга осталась нечитанного, и он

подарил ее мне вскоре после первого знакомства.

Естественно, что и направление кружка сложилось под влиянием

французской литературы. Политические и социальные вопросы были тут на

первом плане и поглощали чисто художественные интересы. Художник, по этому

взгляду, должен следить за развитием общества и приводить к сознанию

нарождающееся в нем добро и зло, быть поэтому наставником, обличителем, руководителем; таким образом, почти прямо заявлялось, что вечные и общие

интересы должны быть подчинены временным и частным. Этим

публицистическим направлением Федор Михайлович был вполне проникнут и

сохранял его до конца жизни.

Дело художественных писателей полагалось главным образом в том,

чтобы наблюдать и рисовать различные типы людей, преимущественно низкие и

жалкие, и показывать, как они сложились под влиянием среды, под влиянием

окружающих обстоятельств. У литераторов было в привычке заходить при случае

в самые грязные и низкие места, вступать в приятельские разговоры с людьми, которыми гнушается купец и чиновник, и сострадательно смотреть на самые

179

дикие явления. Разговор в кружке беспрестанно попадал на тему различных типов

такого рода, и множество остроумия и наблюдательности было обнаруживаемо в

этих физиологических соображениях. На первых порах меня очень удивляло, когда суждения о человеческих свойствах и действиях произносились не с высоты

нравственных требований, не по мерилу разумности, благородства, красоты, а с

точки зрения неизбежной власти различных влияний и неизбежной податливости

человеческой природы. Особенное настроение мыслей Федора Михайловича,

стоящее выше этой физиологии, открылось мне ясно только впоследствии, и

сначала я не замечал его в общем потоке новых для меня взглядов.

Очевидно, это направление мыслей сложилось под влиянием французской

литературы, было одно из направлений сороковых годов, тех плодовитых годов, когда Европа, кипевшая особенно сильно духовною жизнью, производила на нас, русских, большое влияние и посеяла у нас семена, которые долго потом

развивались. <...> Что касается до меня, то я в литературном отношении тоже

принадлежал к одному из направлений сороковых годов, но еще более старому, чем литературный кружок, о котором идет речь, к тому направлению, для