критический отдел, который открыл статьею: "Ряд статей о русской литературе.

Введение". Но кроме того, он принимал участие в других трудах по журналу, в

составлении книжек, в выборе и заказе статей, а в первом номере взял на себя и

фельетон. Фельетон поручен был, собственно, Д. Д. Минаеву; но, не знаю почему, содержание написанного им фельетона не удовлетворило Федора Михайловича; тогда он наскоро написал свою статью, под заглавием "Сновидения в стихах и

прозе", и вставил в нее все стихотворения, которыми был пересыпан фельетон Д.

Д. Минаева, по тогдашней моде введенной, кажется, Добролюбовым, именно его

знаменитым "Свистком" в "Современнике" {16}. Такого труда наконец не

выдержал Федор Михайлович и на третий месяц заболел. В апрельской книжке

"Времени" вместо пяти или даже шести печатных листов явилось только

восемнадцать страниц его романа, с примечанием от редакции о болезни автора.

Болезнь эта была страшный припадок падучей, от которого он дня три пролежал

почти без памяти.

Помню нашу общую тревогу, - несмотря на то что вообще его припадки

были делом привычным для его близких.

Дорого обходился ему литературный труд. Впоследствии мне случалось

слышать от него, что для излечения от падучей доктора одним из главных

условий ставили - прекратить вовсе писание. Сделать этого, разумеется, не было

возможности, даже если бы он сам мог решиться на такую жизнь, на жизнь без

исполнения того, что он считал своим призванием. Мало того - не было

возможности даже и отдохнуть хорошенько, год или два. Только перед самой

смертью дела его, благодаря больше всего заботливости Анны Григорьевны, устроились так, что отдых был возможен; но перед самой же смертью он меньше

чем когда-нибудь был расположен остановиться на своем пути.

Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц, - таков

был обыкновенный ход. Но иногда, хотя очень редко, были чаще; бывало даже и

по два припадка в неделю. За границею, то есть при большем спокойствии, а

также вследствие лучшего климата, случалось, что месяца четыре проходило без

припадка. Предчувствие припадка всегда было, но могло и обмануть. В романе

"Идиот" есть подробное описание ощущений, которые испытывает в этом случае

больной {17}. Самому мне довелось раз быть свидетелем, как случился с

185

Федором Михайловичем припадок обыкновенной силы. Это было, вероятно, в

1863 году, как раз накануне светлого воскресенья. Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы очень оживленно разговорились. Не могу вспомнить

предмета, но знаю, что это был очень важный и отвлеченный предмет. Федор

Михайлович очень одушевился и зашагал по комнате, а я сидел за столом. Он

говорил что-то высокое и радостное; когда я поддержал его мысль каким-то

замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным лицом, показывавшим, что

одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы

ища слов для своей мысли, и уже открыл рот. Я смотрел на него с напряженным

вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное, что услышу

какое-то откровение. Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и

бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты.

Припадок на этот раз не был сильный. Вследствие судорог все тело только

вытягивалось да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя, и

я проводил его пешком домой, что было недалеко.

Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, что перед припадком у

него бывают минуты восторженного состояния. "На несколько мгновений, -

говорил он, - я испытываю такое счастие, которое невозможно в обыкновенном

состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную

гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за

несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь".

Следствием припадков были иногда случайные ушибы при падении, а

также боль в мускулах от перенесенных ими судорог. Изредка появлялась

краснота лица, иногда пятна. Но главное было то, что больной терял память и дня

два или три чувствовал себя совершенно разбитым. Душевное состояние его было

очень тяжело; он едва справлялся со своей тоскою и впечатлительностию.

Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-

то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое

злодейство.

Понятно, как вредно было для Федора Михайловича все то, что

производит приливы крови к голове, - следовательно, по преимуществу писание.

Это один из множества примеров тех страданий, которые вообще приходится

выносить писателям. Кажется, можно считать исключением тех из них, у которых

их труд не связан с нарушением равновесия в организме, не сопровождается

впечатлительностию и напряжением, граничащими с болезнью и потому

неизбежно ведущими к страданию. Радости творчества и умственного

наслаждения имеют свою оборотную сторону, и редко кому удается избежать ее.

Чем выше полет, тем больнее падение; тонкая чувствительность часто бывает

выработана мучительными обстоятельствами, но, во всяком случае, делает

мучительными даже обыкновенные обстоятельства.

Скажу здесь и о манере писания, о которой с невольной жалобой

упоминает Федор Михайлович в начале "Примечания" {18}.

Обыкновенно ему приходилось торопиться, писать к сроку, гнать работу и

нередко опаздывать с работою. Причина состояла в том, что он жил одною

186

литературою и до последнего времени, до последних трех или четырех лет, нуждался, поэтому забирал деньги вперед, давал обещания и делал условия, которые потом и приходилось выполнять. Распорядительности и сдержанности в

расходах у него не было в той высокой степени, какая требуется при житье

литературным трудом, не имеющим ничего определенного, никаких прочных

мерок. И вот он всю жизнь ходил, как в тенетах, в своих долгах и обязательствах

и всю жизнь писал торопясь и усиливаясь. Но была еще причина, постоянно

увеличивавшая его затруднения, и гораздо более важная. Федор Михайлович

всегда откладывал свой труд до крайнего срока, до последней возможности; он

принимался за работу только тогда, когда оставалось уже в обрез столько

времени, сколько нужно, чтобы ее сделать, делая усердно. Это была леность, доходившая иногда до крайней степени, но не простая, а особенная, писательская

леность, которую с большою отчетливостию пришлось мне наблюдать на Федоре

Михайловиче. Дело в том, что в нем постоянно совершался внутренний труд, происходило нарастание и движение мыслей, и ему всегда трудно было

оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, по-видимому, праздным, он, в

сущности, работал неутомимо. Люди, у которых эта внутренняя работа не

происходит или очень слаба, обыкновенно скучают без внешней работы и со

сластью в нее втягиваются. Федор Михайлович с тем обилием мыслей и чувств, которое он носил в голове, никогда не скучал праздностию и дорожил ею

чрезвычайно. Мысли его кипели; беспрестанно создавались новые образы, планы

новых произведений, а старые планы росли и развивались. "Кстати, - говорит он

сам на первой странице "Униженных и оскорбленных", где вывел на сцену самого

себя, - мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у

меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености.

Отчего же?" {19}

Попробуем отвечать за него. Писание было у него почти всегда

перерывом внутренней работы, изложением того, что могло бы еще долго