под влиянием которого сложились и мнения журнала братьев Достоевских, нужно

вспомнить, в какое время все это происходило. Это был 1861 год, то есть год

освобождения крестьян, самая светлая минута прошлого царствования, мгновение

истинного восторга. Казалось, в России должна была начаться новая жизнь, что-

182

то непохожее на все прежнее; казалось, сбываются и могут сбыться самые смелые

и радостные надежды; вера во все хорошее была легка и естественна. <...> Цензура с каждым годом становилась снисходительнее, и число книг и

журналов быстро росло. В это время высказались и договорились до конца те

мнения и настроения, которые сложились и окрепли в период молчания до 1855

года; на просторе и среди общего оживления они смело пускались в приложение и

развитие своих начал; давнишняя же привычка и легкий надзор цензуры давали

всему вид и очень приличный и очень завлекательный.

Таким образом, в эти семь лет сложились те направления, которые

господствуют до сих пор. Последним явлением этого рода было направление

"Времени", пущенное в ход Федором Михайловичем. По его предположению, это

было совершенно новое, особенное направление, соответствующее той новой

жизни, которая, видимо, начиналась в России, и долженствующее упразднить или

превзойти прежние партии западников и славянофилов. Неопределенность самой

мысли не пугала его, потому что он твердо надеялся на ее развитие. Но - что всего

замечательнее - в тогдашнем состоянии литературы были странные черты,

которые позволяли ему думать, что давнишние литературные течения,

западническое и славянофильское, иссякли или готовы иссякнуть и что готово

возникнуть что-то новое. Дело в том, что тогда партии не выделялись ясно и вся

литература сливалась во что-то единое. Мне еще памятно то почти дружественное

чувство, которое тогда господствовало между пишущими. Получивши лишь

недавно голос, имея в виду общего своего смотрителя, цензуру, некогда столь

грозную, литераторы считали себя обязанными беречь и поддерживать друг

друга. Вообще предполагалось, что литература делает некоторое общее дело, перед которым должны отступать на задний план разногласия во мнениях.

Действительно, все одинаково стояли за просвещение, свободу слова, снятие

всяких уз и стеснений и т. п. - словом, за самые ходячие либеральные начала, понимаемые совершенно отвлеченно, так что под них подходили самые

разнообразные и противоречащие стремления. Конечно, представители

различных направлений знали про себя границы, их отделяющие, но для

обыкновенных читателей и для большинства пишущих литература составляла

нечто целое. В сущности, это был хаос, бесформенный и многообразный, и

потому легко могло возникнуть желание - дать ему форму или, по крайней мере, выделить из него некоторое более определенное течение. Что касается прямо до

Федора Михайловича, то, взглянув на всю его журнальную деятельность, нельзя

не сказать, что он успел в своем желании. Среди петербургской литературы

иногда его голос раздавался громко, особенно в последние годы его жизни, когда

он даже перевешивал другие голоса, протестуя и указывая другой путь.

Как бы то ни было, тогда, при начале "Времени", решено было, что

славянофилы и западники уже отжили и что пора начать нечто новое {8}.

...В "объявлении" слишком бегло было сказано о западничестве и

славянофильстве, и нужно было яснее выразить мысль об упразднении этих двух

направлений. Кроме Федора Михайловича, эта мысль нашла полную поддержку у

Ап. Григорьева, который стал усердно писать во "Времени", начиная со второй

книжки {9}. Привлечению его к журналу отчасти содействовал я, считавший и

183

считающий его до сих пор лучшим нашим критиком. Помню самый разговор. От

меня непременно желали статей по литературной критике, я отказывался и стал

настойчиво указывать на Григорьева. К моей неожиданной радости, Федор

Михайлович объявил, что он сам очень любит Григорьева и очень желает его

сотрудничества. Но приглашение состоялось уже немножко поздно, и первая

книжка явилась без статьи того критика, которого потом мы все, до самой его

смерти, признавали своим вождем в суждениях о литературе. <...>

Так образовалась та партия, которая долго была известна в петербургской

литературе под именем почвенников; выражения, что мы оторвались от своей

почвы, что нам следует искать своей почвы, были любимыми оборотами Федора

Михайловича и встречаются уже в первой его статье {10}. <...>

Достоевские были прямыми питомцами петербургской литературы; это

всегда нужно помнить при оценке их литературных приемов и суждений.

Михайло Михайлович был, разумеется, более подчинен и был холоден или даже

предубежден против славянофилов, что и отразилось в его вопросе: "Какие же

глубокие мыслители Хомяков и Киреевский?", так задевшем за живое Ап.

Григорьева. В своем первом письме из Оренбурга Григорьев выставляет этот

вопрос чуть не прямою причиною, почему он, после своей четвертой статьи, задумал покинуть журнал и уехать {См. "Эпоха", 1864, октябрь, "Воспоминания

об Ап. Григорьеве". (Прим. Н. Н. Страхова.)} {11}. Федор Михайлович хотя и

был тогда почти вовсе незнаком с славянофилами, конечно, не был расположен

противоречить Григорьеву и своим широким умом чувствовал, на чьей стороне

правда. <...>

Итак, направление почвенников имело своих исповедников и, как я уже

заметил, имело и некоторые основания для своего особого существования. Оно

было, во всяком случае, русское, патриотическое направление, искавшее себе

определения и, как того требовала логика, наконец примкнувшее к

славянофильству. Но некоторое время оно держалось особняком, и на это была

двоякая причина: во-первых, желание самостоятельности, вера в свои силы; во-

вторых, желание проводить свои мысли в публику как можно успешнее,

интересовать ее, избегать столкновений с ее предубеждениями. Братья

Достоевские прилагали большие старания к тому, чтобы журнал их был

занимателен и больше читался. Заботы о разнообразном составе книжек, о

произведении впечатления, об избегании всего тяжелого и сухого были

существенным делом. Этим объясняется появление в журнале таких статей, как

"Бегство Жана Казановы из венецианских Пломб" {12}, "Процесс Ласенера" и т.

п. {13}, а также стремление других статей к легкой и шутливой говорливости, бывшей тогда в ходу во всей журнальной литературе. "Время" не хотело никому

уступить в легкости чтения и в интересе и хлопотало об успехе, не только вообще

признавая его обоюдно полезным и для себя и для публики, но и прямо для того, чтобы дать возможно большее распространение той идее, с которою оно

выступило в литературу. И вот почему прямая ссылка на славянофилов {14} была

бы неудобна, если бы даже журнал был расположен ее сделать. Вот где и

настоящая причина небольших разногласий, возникавших у журнала с Ап.

Григорьевым. Статьи Григорьева усердно читались нами, сотрудниками

184

"Времени", вероятно, читались и серьезными литераторами других кружков; но

для публики они, очевидно, не годились, так как для своего понимания требовали

и умственного напряжения, и знакомства с литературными преданиями, не

находящимися в обиходе. Для журнала представляли некоторое неудобство и его

резкие ссылки на славянофильство {15}.

IV

Болезнь. - Писательский труд

<...> Федор Михайлович принялся работать с удивительным жаром. Он

печатал с первой книжки свой роман "Униженные и оскорбленные" и вел