изменениях существующего порядка, то добивается этих изменений одним лишь

убеждением и вразумлением. <...> Что либерал, по сущности дела, должен быть в

большинстве случаев консерватором, а не прогрессистом и ни в каком случае не

революционером, это едва ли многие знают и ясно понимают. Такой настоящий

либерализм Федор Михайлович сохранял до конца своей жизни, как должен его

сохранять всякий просвещенный не ослепленный человек.

Расскажу здесь один из важных случаев того времени, так называемую

студентскую историю {31}, разыгравшуюся в конце 1861 года и как нельзя лучше

194

рисующую тогдашнее состояние общества. В этой истории, вероятно,

действовали разные внутренние пружины; но я не буду их касаться, а расскажу ее

наружный, публичный вид, имевший главное значение для большинства и

действующих лиц и зрителей. Университет, вследствие наплыва либерализма, кипел тогда жизнью все больше и больше, но, к несчастию, такою, которая топила

учебные занятия. Студенты составляли сходки, учредили свою кассу, библиотеку, издавали сборник, судили своих товарищей и т. д.; но все это так их развлекало и

возбуждало, что большинство, и даже многие из самых умных и способных, перестали учиться. Было немало и беспорядков, то есть выходов за границы

всевозможных льгот, и начальство решилось наконец принять меры для

прекращения этого хода дел. Чтобы заручиться непререкаемым авторитетом, оно

исходатайствовало высочайшее повеление, которым запрещались сходки, кассы, депутаты и тому подобное. Повеление вышло летом, и, когда студенты осенью

явились в университет, нужно было привести его в исполнение. Студенты

задумали противиться, но решились на то единственное сопротивление, какое

допускается либеральными началами, то есть на чисто пассивное. Так они и

сделали; они привязывались ко всяким предлогам, чтобы только дать как можно

больше работы властям и гласности всему делу. Они очень искусно добились

величайшего скандала, какого только можно было добиться. Власти вынуждены

были два или три раза забирать их днем, на улице, огромными толпами. К, пущей

радости студентов, их посадили даже в Петропавловскую крепость. Они

беспрекословно подчинились этому аресту, потом суду и, наконец, ссылке, для

многих очень тяжкой и долговременной. Сделавши это, они думали, что сделали

все, что нужно, то есть что они громко заявили о нарушении своих прав, сами не

вышли из пределов законности и понесли тяжкое наказание, как будто только за

неотступность своих просьб. <...>

Разумеется, весь город только и говорил о студентах. С заключенными

дозволялись свидания, и потому в крепость каждый день являлось множество

посетителей. И от редакции "Времени" был им послан гостинец. У Михаила

Михайловича был зажарен огромный ростбиф и отвезен в крепость с прибавкою

бутылки коньяку и бутылки красного вина. Когда студентов, признанных

наиболее виновными, стали наконец увозить в ссылку, их провожали далеко за

город родные и знакомые. Прощание было людное и шумное, и ссыльные

большею частию смотрели героями.

История эта потом продолжалась совершенно в том же духе. Университет

закрыли, с тем чтобы подвергнуть полному преобразованию. Тогда профессора

стали просить позволения читать публичные лекции и без труда получили

разрешение. Дума уступила для лекций свои залы, и вот университетские курсы

открылись вне университета почти в полном своем составе. Все хлопоты по

устройству лекций и все смотрение за порядком студенты взяли на себя и очень

были довольны и горды этим новым, вольным университетом.

Но мысли их были заняты не наукой, о которой они, по-видимому, так

хлопотали, а чем-то другим, и это испортило все дело. Поводом к разрушению

думского университета был знаменитый "литературно-музыкальный вечер" в зале

Руадзе, 2 марта 1862. Этот вечер был устроен с целью сделать как бы выставку

195

всех передовых, прогрессивных литературных сил. Подбор литераторов сделан

был самый тщательный в этом смысле, и публика была самая отборная в том же

смысле. Даже музыкальные пьесы, которыми перемежались литературные чтения, были исполняемы женами и дочерьми писателей хорошего направления. Федор

Михайлович был в числе чтецов, а его племянница в числе исполнительниц {32}.

Дело было не в том, что читалось и исполнялось, а в овациях, которые делались

представителям передовых идей.

Шум и восторг был страшный, и мне всегда потом казалось, что этот

вечер был высшею точкою, до которой достигло либеральное движение нашего

общества, и вместе кульминациею нашей воздушной революции. <...> VIII

Полемика. - Нигилизм

Во всяком случае, состояние умов в это время, в 1861 и 1862 годах, было в

высшей степени возбужденное, и почвенники, естественно, разделяли это

возбуждение. Казалось, все старые формы жизни готовы исчезнуть и

видоизмениться и может начаться новая жизнь, народный дух может

обнаружиться в новом свободном творчестве. <...>

Начало борьбы с нигилистическим направлением положил сам Федор

Михайлович в своей статье: "-бов и вопрос об искусстве" ("Время" 1861 г., февраль), в которой он опровергал стремление сделать из искусства чисто

служебное средство {33}. Он начал с довольно мягких возражений; главным

образом он восставал против нарушения законов искусства и против мысли о

бесполезности таких художественных произведений, которые не имеют ясной

тенденции. Но мне не терпелось и хотелось скорее стать в прямое и решительное

отношение к нигилистическим учениям. Могу сказать, что во мне было постоянно

какое-то органическое нерасположение к нигилизму и что с 1855 года, когда он

стал заметно высказываться, я смотрел с большим негодованием на его

проявления в литературе. Уже в 1859 и 1860 году я делал попытки возразить

против нелепостей, которые так явно и развязно высказывались; но редакторы

двух изданий, куда я обращался, люди хорошо знакомые, решительно отказались

печатать мои статьи и сказали, чтобы и вперед я об этом не думал. Я понял тогда, какой большой авторитет имеют органы этого направления, и очень опасался, что

такая же участь меня постигнет и во "Времени". Поэтому для меня было большою

радостью, когда моя статья "Еще о петербургской литературе", разумеется

благодаря лишь Федору Михайловичу, была принята ("Время" 1861 г., июнь); тогда я стал писать в этом роде чуть не в каждой книжке журнала. Рассказываю

обо всем этом для характеристики литературы того времени. Сам же я искренне

считал эти статейки более забавою, чем делом, и тем веселее они выходили. Со

стороны редакции было, впрочем, сначала маленькое сопротивление. В моих

статьях иногда редакция приставляла к имени автора, на которого я нападал, какой-нибудь лестный эпитет, например, талантливый, даровитый, или в скобках: 196

(впрочем, достойный уважения). Были и вставки; так в статье "Нечто о полемике"

было вставлено следующее место:

"Вольтер целую жизнь свистал, и не без толку и не без последствий. (А

ведь как сердились на него, и именно за свист.)"

Эта похвала свисту вообще и Вольтеру в частности нарушает тон статьи и

выражает вовсе не мои вкусы. Но редакция не могла не вступиться за то, что

имело силу в тогдашних нравах и на что признавала и за собою полное право.

Вставка принадлежит Федору Михайловичу, и я уступил его довольно горячему

настоянию. Скоро, впрочем, всякие поправки такого рода вовсе прекратились

{34}.

Статьи эти писались под псевдонимом Косицы, - я имел дерзость выбрать