месяц, так что январь 1865 года вышел уже 13-го февраля, а февраль - в марте.
Типография и бумага были также изменены; корректура была исправная; мало
того - книжки, очевидно, росли в объеме, и январская книга 1864 года дошла чуть
не до сорока печатных листов вместо обещаемых двадцати пяти {Приведу здесь
время цензурных разрешений, как оно помечено на книжках. Мартовская книжка
разрешена 23 апреля, майская - 7 июля, июньская - 20 августа, июльская - 19
сентября, августовская - 22 октября, сентябрьская - 22 ноября, октябрьская - 24
октября (!), ноябрьская - 24 декабря, декабрьская - 25 января 1865 года. Эти
пометки не могут, однако, точно указывать времени, потому что делались то при
начале печатания книжки (на первом ее листе), то при конце (на последнем
листе). Беспорядок был так велик, что на октябрьской книжке поставлено: 24
октября, очевидно, вместо 24 ноября; на обертке июньской книжки стояло: N 6, июль, и выше: журнал, издаваемый семейством М. М. Достоевского. (Прим. Н. Н.
Страхова.)}.
Но чем старательнее были выполнены внешние условия издания, тем
меньше имела редакция времени и сил для выполнения внутренних его условий, и
публика не могла этого не заметить, особенно при таких огромных размерах всего
этого литературного явления. Книжки составлялись с большим толком и вкусом; Федор Михайлович не мог поместить какой-нибудь вполне негодной вещи; но и
ничего выдающегося в них не было, - сам он не мог писать и неоткуда было взять
замечательных вещей для стольких номеров. Главное же, эти книжки не
представляли никакой современности, ничего важного для текущей минуты; это
были простые сборники, хотя и возможные для чтения, но ничем к себе не
привлекающие {62}. Чем чаще они выходили, чем толще были, тем яснее это
становилось. Публика не могла чувствовать к ним расположения, так как она в
значительной мере читает по обязанности, для того, чтобы иметь понятие об
авторе или книге, чтобы следить за вопросами, чтобы иметь возможность
говорить и судить и т. д. Следовательно, книга не будет читаться, если у читателя
нет заранее никаких побуждений для ее чтения. И вот таких-то восемь или десять
книг было издано редакциею "Эпохи". Частое появление их только утомляло
внимание публики и литературы, которого ни одна из них и не могла и не
успевала остановить на себе.
Содержанию книжек вредили не только совершенно ненужная строгость
цензуры и отсутствие статей самого Федора Михайловича. В сентябре 1864 года
умер Ап. Григорьев, статьи которого были так важны для журнала. Правда, публика почти не читала их, как не читает и до сих пор; но в наших глазах и для
серьезных литераторов они придавали вес и цвет журналу. Два ряда его писем, напечатанные мною после его смерти, принадлежат, конечно, к истинным
украшениям "Эпохи".
207
Наконец, была еще сторона, необыкновенно вредившая ходу дела, -
именно беспорядок в хозяйственной части, в рассылке журнала, в скором и
точном удовлетворении подписчиков. Дело шло так плохо, что пришлось
публично извиняться перед подписчиками. <...>
Зло, которым страдала редакция, очевидно, досталось Федору
Михайловичу по наследству, и при нем оно не только не исцелилось, а
увеличилось. Хозяйство не было непосредственно в его руках, и он не хотел брать
его крепче в свои руки, не чувствуя к нему охоты и считая литературную сторону
важнее. Касса редакции в это время была очень скудна, часто совсем пуста; следовательно, всякое движение в хозяйстве задерживалось. Под конец, в самую
важную минуту новой подписки, было много случаев, что требования
подписчиков, поступавшие в редакцию, вовсе не доходили до редактора.
И при всем этом - дело удивительное! - на "Эпоху" 1865 года все-таки
набралось 1300 подписчиков, то есть число, с которым мог бы с некоторым
трудом начинать и вести издание новый журнал. Но старый журнал,
обремененный сделанными затратами, не мог выдержать. После февральской
книжки в редакции не оказалось ни копейки денег, никакой возможности платить
сотрудникам, за бумагу, в типографию. Все рассыпалось и разлетелось; семейство
Михаила Михайловича осталось без всяких средств, и Федор Михайлович остался
с огромным долгом в пятнадцать тысяч.
Так погибла "Эпоха". Рассказывая ее историю, я не упомянул об одном
обстоятельстве, имевшем тоже свое значение, - именно об отношении к журналу
остальной литературы, то есть главным образом петербургских издании,
составлявших, как и до сих пор, огромное большинство периодической печати.
Отношение это с начала и до конца было враждебное, и, вследствие стараний
самой "Эпохи", вражда эта возрастала и разгоралась с каждым месяцем {63}. Во
"Времени", несмотря на бывшую полемику с "Современником", в конце 1862 года
(в сентябрьской книжке) была еще помещена статья Щедрина, а в первой книжке
1863 года явилось стихотворение Некрасова "Смерть Прокла" {64}. Но "Эпоха"
уже не имела ничего общего с "Современником". Направление ее было уже
сознательно славянофильским; припоминаю, как однажды Федор Михайлович по
поводу какой-то статьи в защиту "Дня" прямо сказал: "Это хорошо; нужно
помогать ему сколько можем". Разрыв с нигилистическим направлением был
полный, и против него исключительно направилась полемика, до которой Федор
Михайлович вообще был большой охотник. Он имел дар язвительности, иногда
очень веселой, и еще в последних книжках "Времени" очень остроумно задел
Щедрина {65}, хотя не по вопросу, касавшемуся направления. Между тем не
только Щедрин, бывший с 1863 года присяжным сотрудником "Современника", внес в него свое остроумие и глумление, но в 1864 году этот журнал вообще стал
заниматься полемикой в неслыханных дотоле и неповторявшихся потом размерах
{66}. Поднялась ужасная война, которую "Эпоха" сперва весело поддерживала, но
в которой наконец принуждена была остаться позади своих противников, так как
не могла поравняться с ними ни в задоре и резкости выражений, ни во множестве
печатных листов, усыпанных этими выражениями. За "Современником" тянули в
ту же сторону другие издания. Для людей, исполненных гражданских порывов и
208
не имеющих ни уменья, ни возможности в чем-нибудь их выразить, ничего не
могло быть удобнее, как отыскать себе врага в собственной сфере и приняться
всячески его казнить. Полемика становится, таким образом, гражданским
занятием, и вот благороднейшая причина, по которой она иногда так разрастается.
В этой чернильной войне "Эпоха" вела себя почти безукоризненно, оставаясь на
чисто литературной почве и имея в виду всегда принципы, и потому, конечно, была слабее противников, которым не было счета и которые разрешали себе не
только всякое глумление и ругательство, например, называли своих оппонентов
ракалиями, бутербродами, стрижами и т. п., но и позволяли себе намеки на то, что
мы не честны, угодники правительства, доносчики и т. д. Помню, как бедный
Михаил Михайлович был огорчен, когда его "расчет с подписчиками" был где-то
продернут и доказывалось, что он обсчитал своих подписчиков <...> {67}
XI
Тяжелый год. - "Преступление и наказание"
Летом 1865 года, в конце июля, Федор Михайлович уехал за границу. В
сентябре и октябре он жил в Висбадене (см. письма к Врангелю). В ноябре он уже
опять был в Петербурге и оставался здесь весь 1866 год. Этот год имел в его
жизни большое значение. С января стал появляться в "Русском вестнике" роман