тотчас же собрались ехать. Я с искренним сожалением покидала Дрезден, где мне

так хорошо и счастливо жилось, и смутно предчувствовала, что при новых

обстоятельствах многое изменится в наших настроениях. Мои предчувствия

оправдались: вспоминая проведенные в Баден-Бадене пять недель и перечитывая

записанное в стенографическом дневнике, я прихожу к убеждению, что это было

что-то кошмарное, вполне захватившее в свою власть моего мужа и не

выпускавшее его из своих тяжелых цепей.

Все рассуждения Федора Михайловича по поводу возможности выиграть

на рулетке при его методе игры были совершенно правильны, и удача могла быть

полная, но при условии, если бы этот метод применял какой-нибудь

хладнокровный англичанин или немец, а не такой нервный, увлекающийся и

доходящий во всем до самых последних пределов человек, каким был мой муж.

Но кроме хладнокровия и выдержки, игрок на рулетке должен обладать

значительными средствами, чтобы иметь возможность выдержать

неблагоприятные шансы игры. И в этом отношении у Федора Михайловича был

пробел: у нас было, сравнительно говоря, немного денег и полная невозможность, в случае неудачи, откуда-либо их получить. И вот не прошло недели, как Федор

35

Михайлович проиграл все наличные, и тут начались волнения по поводу того, откуда их достать, чтобы продолжать игру. Пришлось прибегнуть к закладам

вещей. Но и закладывая вещи, муж иногда не мог сдержать себя и иногда

проигрывал все, что только что получил за заложенную вещь. Иногда ему

случалось проигрывать чуть не до последнего талера, и вдруг шансы были опять

на его стороне, и он приносил домой несколько десятков фридрихсдоров. Помню, раз он принес туго набитый кошелек, в котором я насчитала двести двенадцать

фридрихсдоров (по двадцать талеров каждый), значит, около четырех тысяч

трехсот талеров. Но эти деньги недолго оставались в наших руках. Федор

Михайлович не мог утерпеть: еще не успокоившись от волнения игры, он брал

двадцать монет и проигрывал, возвращался за другими двадцатью, проигрывал

их, итак, в течение двух-трех часов, возвращаясь по нескольку раз за деньгами, в

конце концов проигрывал все. Опять шли заклады, но так как драгоценных вещей

у нас было немного, то скоро источники эти истощились. А между тем долги

нарастали и давали себя чувствовать, так как приходилось должать квартирной

хозяйке, вздорной бабе, которая, видя нас в затруднении, не стеснялась быть к

нам небрежной и лишать нас разных удобств, на которые мы имели права по

условию с ней. Писались письма к моей матери, с томлением ожидались

присылки денег, и они в тот или на следующий день уходили на игру, а мы, успев

лишь немного уплатить из наших неотложных долгов (за квартиру, за обеды и

пр.), опять сидели без денег и придумывали, что бы такое нам предпринять, чтобы

получить известную сумму, расплатиться с долгами и, уже не думая о выигрыше, уехать наконец из этого ада.

Скажу про себя, что я с большим хладнокровием принимала эти "удары

судьбы", которые мы добровольно себе наносили. У меня через некоторое время

после наших первоначальных потерь и волнений составилось твердое убеждение, что выиграть Федору Михайловичу не удастся, то есть что он, может быть, и

выиграет, пожалуй, и большую сумму, но что эта сумма в тот же день (и не позже

завтрашнего) будет проиграна и что никакие мои мольбы, убеждения,

уговаривания не идти на рулетку или не продолжать игры на мужа не

подействуют.

Сначала мне представлялось странным, как это Федор Михайлович, с

таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий

(заключение в крепости, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он

не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной

доле проигрыша, не рисковать своим последним талером. Мне казалось это даже

некоторым унижением, недостойным его возвышенного характера, и мне было

больно и обидно признать эту слабость в моем дорогом муже. Но скоро я поняла, что это не простая "слабость воли", а всепоглощающая человека страсть, нечто

стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо

было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой

не имеется средств. Единственный способ борьбы - это бегство. Бежать же из

Бадена мы не могли до получения значительной суммы из России. <...> Мне было до глубины души больно видеть, как страдал сам Федор

Михайлович: он возвращался с рулетки (меня он с собой никогда не брал, находя, 36

что молодой порядочной женщине не место в игорной зале) бледный,

измозженный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал

мне); уходил и через полчаса возвращался, еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все, что у нас имеется.

Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег,

Федор Михайлович бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился

предо мною на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими

поступками, приходил в крайнее отчаяние. И мне стоило многих усилий,

убеждений, уговоров, чтобы успокоить его, представить наше положение не столь

безнадежным, придумать исход, обратить его внимание и мысли на что-либо

иное. И как я была довольна и счастлива, когда мне удавалось это сделать, и я

уводила его в читальню просматривать газеты или предпринимала

продолжительную прогулку, что действовало на мужа всегда благотворно. Много

десятков верст исходили мы с мужем по окрестностям Бадена в долгие

промежутки между получениями денег. Тогда у него восстановлялось его доброе, благодушное настроение, и мы целыми часами беседовали о самых

разнообразных предметах. Любимейшая прогулка наша была в Neues Schloss

(Новый замок), а оттуда по прелестным лесистым тропинкам в Старый замок, где

мы непременно пили молоко или кофе. Ходили и в дальний замок

Эренбрейтштейн (верст восемь от Бадена) и там обедали и возвращались уже при

закате солнца, Прогулки наши были хороши, а разговоры так занимательны, что я

(несмотря на отсутствие денег и неприятности с хозяйкой) готова была мечтать, чтоб из Петербурга подольше не высылали денег.. Но приходили деньги, и наша

столь милая жизнь обращалась в какой-то кошмар.

Знакомых в Бадене у нас совсем не было. Как-то раз в парке мы встретили

писателя И. А. Гончарова, с которым муж и познакомил меня. Видом своим он

мне напомнил петербургских чиновников, разговор его тоже показался мне

заурядным, так что я была несколько разочарована новым знакомством и даже не

хотела верить тому, что это - автор "Обломова", романа, которым я восхищалась.

Был Федор Михайлович и у проживавшего в то время в Баден-Бадене И.

С. Тургенева. Вернулся от него муж мой очень раздраженный и подробно

рассказывал свою беседу с ним {29}.

С выездом из Баден-Бадена закончился бурный период нашей

заграничной жизни. <...>

Вначале мы мечтали с мужем поехать из Бадена в Париж или пробраться в

Италию, но, рассчитав имевшиеся средства, положили основаться на время в

Женеве, рассчитывая, когда поправятся обстоятельства, переселиться на юг. По

дороге в Женеву мы остановились на сутки в Базеле, с целью в тамошнем музее

посмотреть картину, о которой муж от кого-то слышал {30}. Эта картина,

принадлежащая кисти Ганса Гольбейна (Hans Holbein), изображает Иисуса

Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже снятого со креста и

предавшегося тлению. Вспухшее лицо его покрыто кровавыми ранами, и вид его

ужасен. Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и