мужа. На беду, к этому у него присоединилась тревожная, хотя и вполне

неосновательная, забота о том, как бы я не соскучилась, живя с ним вдвоем, в

полном уединении, "на необитаемом острове", как писал он письме к А. Н.

Майкову {"Биография и письма", стр. 180. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {39}. Как

ни старалась я его раз убедить, как ни уверяла, что я вполне счастлива и ни чего

мне не надо, лишь бы жить с ним и он любил меня но мои уверения мало

действовали, и он тосковал, за чем у него нет денег, чтобы переехать в Париж и

доставить мне развлечения вроде посещения театра и Лувра {Idem, стр. 181.

(Прим. А. Г. Достоевской.)}. Плохо знал меня тогда мой муж!

Словом, Федор Михайлович сильно захандрил, и тогда, чтобы отвлечь его

от печальных размышлений, я подала ему мысль съездить в Saxon les Bains и

вновь "попытать счастья" на рулетке. (Saxon les Bains находятся часах в пяти езды

от Женевы; существовавшая там в те времена рулетка давно уже закрыта.) Федор

Михайлович одобрил мою идею и в октябре - ноябре 1867 года съездил на

несколько дней в Saxon. Как я и ожидала, от его игры на рулетке денежной

выгоды не вышло, но получился другой благоприятный результат: перемена

места, путешествие и вновь пережитые бурные {Письмо ко мне от 17 ноября 1867

года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} впечатления коренным образом изменили его

настроение. Вернувшись в Женеву, Федор Михайлович с жаром принялся за

прерванную работу и в двадцать три дня написал около шести печатных листов

(93 стр.) для январской книжки "Русского вестника".

Написанною частью романа "Идиот" Федор Михайлович был недоволен и

говорил, что первая часть ему не удалась {40}. Скажу кстати, что муж мой и

всегда был чрезмерно строг к самому себе и редко что из его произведений

находило у него похвалу. Идеями своих романов Федор Михайлович иногда

восторгался, любил и долго их вынашивал в своем уме, но воплощением их в

своих произведениях почти всегда, за очень редкими исключениями, был

недоволен.

Помню, что зимою 1867 года Федор Михайлович очень интересовался

подробностями нашумевшего в то время процесса Умецких {41}. Интересовался

до того, что героиню процесса, Ольгу Умецкую, намерен был сделать (в

40

первоначальном плане) героиней своего нового романа. Так она и занесена под

этой фамилией в его записной книжке. Жалел он очень, что мы не в Петербурге, так как непременно отозвался бы своим словом на этот процесс.

Запомнила также, что в зиму 1867 года Федор Михайлович чрезвычайно

интересовался деятельностью суда присяжных заседателей, незадолго пред тем

проведенного в жизнь. Иногда он даже приходил в восторг и умиление от их

справедливых и разумных приговоров и всегда сообщал мне все выдающееся,

вычитанное им из газет и относящееся до судебной жизни {42}.

Время шло, и у нас прибавлялись заботы о том, благополучно ли

совершится ожидаемое нами важное событие в нашей жизни - рождение нашего

первенца. На этом предстоящем событии сосредоточивались главным образом

наши мысли и мечты, и мы оба уже нежно любили нашего будущего младенца. С

общего согласия решили, если будет дочь - назвать Софией (назвать Анной, как

желал муж, я отказалась), в честь любимой племянницы мужа - Софии

Александровны Ивановой, а также в память "Сонечки Мармеладовой", несчастия

которой я так оплакивала. Если же родится сын, то положили назвать Михаилом, в честь любимого брата мужа, Михаила Михайловича.

С чувством живейшей благодарности вспоминаю, как чутко и бережно

относился Федор Михайлович к моему болезненному состоянию, как он меня

берег и обо мне заботился, на каждом шагу предостерегая от вредных для меня

быстрых движений, которым я, по неопытности, не придавала должного значения.

Самая любящая мать не сумела бы так охранять меня, как делал это мой дорогой

муж.

Приехав в Женеву, Федор Михайлович, при первой получке денег,

настоял на визите к лучшему акушеру и просил его рекомендовать sage-femme

{акушерку (франц.).}, которая взяла бы меня под свое наблюдение и каждую

неделю меня навещала. За месяц до родов выяснился факт, очень меня тронувший

и показавший мне, до каких мелочей простираются сердечные заботы обо мне

моего мужа. При одном из посещений m-me Barraud спросила, кто из наших

знакомых живет на одной с нею улице, так как она часто встречает там моего

мужа. Я удивилась, но подумала, что она ошиблась. Стала допрашивать мужа; он

сначала отнекивался, но потом рассказал: m-me Barraud жила на одной из

многочисленных улиц, поднимающихся в гору от rue Basses, главной торговой

артерии Женевы. Улицы эти недоступны, по своей крутизне, для экипажей и

очень похожи одна на другую. И вот Федор Михайлович, предполагая, что

помощь этой дамы может понадобиться для меня внезапно и возможно, что

ночью, и не надеясь на свою зрительную память, положил целью своих прогулок

эту улицу и каждый день, после читальни, проходил мимо дома m-me Barraud и, пройдя пять-шесть домов далее, возвращался обратно. И эту прогулку мой муж

выполнял в течение последних трех месяцев, а между тем это восхождение на

крутую гору, при его начинавшейся уже астме, представляло немалую жертву. Я

упрашивала мужа не затруднять себя этой ходьбой, но он продолжал свои

прогулки и как потом торжествовал, что в трудные минуты наступившего

события это знание улицы и дома m-me Barraud ему пригодилось и он в полутьме

раннего утра быстро ее разыскал и привез ко мне. <...>

41

В непрерывной общей работе по написанию романа и в других заботах

быстро прошла для нас зима, и наступил февраль 1868 года, когда и произошло

столь желанное и тревожившее нас событие.

В начале года погода в Женеве стояла прекрасная, но с половины февраля

вдруг наступил перелом, и начались ежедневные бури. Внезапная перемена

погоды, по обыкновению, раздражающе повлияла на нервы Федора Михайловича, и с ним в короткий промежуток времени случились два приступа эпилепсии.

Второй, очень сильный, поразил его в ночь на 20 февраля, и он до того потерял

силы, что, встав утром, едва держался на ногах. День прошел для него смутно, и, видя, что он так ослабел, я уговорила лечь пораньше спать, и он заснул в семь

часов. Не прошло часа после его отхода ко сну, как я почувствовала боль, сначала

небольшую, но, которая с каждым часом усиливалась. Так как боли были

характерные, то я поняла, что наступают роды. Я выносила боли часа три, но под

конец стала бояться, что останусь без помощи, и как ни жаль мне было тревожить

моего больного мужа, но решила его разбудить. И вот я тихонько дотронулась до

его плеча. Федор Михайлович быстро поднял с подушки голову и спросил:

- Что с тобой, Анечка?

- Кажется, началось, я очень страдаю! - ответила я,

- Как мне тебя жалко, дорогая моя! - самым жалостливым голосом

проговорил мой муж, и вдруг голова его склонилась на подушку, и он мгновенно

уснул. Меня страшно растрогала его искренняя нежность, а вместе и полнейшая

беспомощность. Я поняла, что Федор Михайлович находится в таком состоянии, что пойти за sage-femme не может, и что, не давши ему подкрепить свои

расшатанные нервы продолжительным сном, можно было вызвать новый

припадок. <...>

К утру боли усилились, и около семи часов я решила разбудить Федора

Михайловича. <...>

Помимо обычных при акте разрешения страданий, я мучилась и тем, как

вид этих страданий действовал на расстроенного недавними припадками Федора

Михайловича. В лице его выражалось такое мучение, такое отчаяние, по

временам я видела, что он рыдает, и я сама стала страшиться, не нахожусь ли я на