пороге смерти, и, вспоминая мои тогдашние мысли и чувства, скажу, что жалела

не столько себя, сколько бедного моего мужа, для которого смерть моя могла бы

оказаться катастрофой. Я сознавала тогда, как много самых пламенных надежд и

упований соединял мой дорогой муж на мне и нашем будущем ребенке.

Внезапное крушение этих надежд, при стремительности и безудержности

характера Федора Михайловича, могло стать для него гибелью. Возможно, что

мое беспокойство о муже и волнение замедляли ход родов; это нашла и m-me

Barraud и под конец запретила мужу входить в мою комнату, уверяя его, что его

отчаянный вид меня расстраивает. Федор Михайлович повиновался, но я еще

пуще забеспокоилась и, в промежутках страданий, просила то акушерку, то garde-malade {сиделку (франц.).} посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали то, что он стоит на коленях и молится то, что он сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо. Страдания мои с каждым часом увеличивались; я по

временам теряла сознание и, приходя в себя и видя устремленные на меня черные

42

глаза незнакомой для меня garde-malade, пугалась и не понимала, где я нахожусь

и что со мною происходит. Наконец около пяти часов ночи на 22-е февраля

(нашего стиля) муки мои прекратились, и родилась наша Соня. Федор

Михайлович рассказывал мне потом, что все время молился обо мне, и вдруг

среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он

не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что

родился ребенок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на

крючок двери, с силою толкнул ее и, бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки. Я тоже была страшно счастлива, что прекратились мои

страдания. Мы оба были так потрясены, что в первые пять - десять минут не

знали, кто у нас родился; мы слышали, что кто-то из присутствовавших дам

сказал: "Un garcon, n'est-ce pas?" {Мальчик, не правда ли? (франц.).} Другая

ответила: "Fillette, une adorable fillette!" {Девочка, очаровательная девочка!

(франц.).}. Но нам с мужем было одинаково радостно, кто бы ни родился, - до

того мы оба были счастливы, что исполнилась наша мечта, появилось на свет

божий новое существо, наш первенец!

Между тем m-me Barraud обрядила ребенка, поздравила нас с рождением

дочери и поднесла ее нам в виде большого белого пакета. Федор Михайлович

благоговейно перекрестил Соню, поцеловал сморщенное личико и сказал: "Аня, погляди, какая она у нас хорошенькая!" Я тоже перекрестила и поцеловала

девочку и порадовалась на моего дорогого мужа, видя на его восторженном и

умиленном лице такую полноту счастья, какой доселе не приходилось видеть.

Федор Михайлович в порыве радости обнял m-me Barraud, а сиделке

несколько раз крепко пожал руку. Акушерка сказала мне, что за всю свою

многолетнюю практику ей не приходилось видеть отца новорожденного в таком

волнении и расстройстве, в каком был все время мой муж, и опять повторила:

"Oh, ces russes, ces russes!" {О, эти русские, эти русские! (франц.).} Сиделку она

послала за чем-то в аптеку, а Федора Михайловича посадила стеречь меня, чтоб я

не заснула {В романе "Бесы", в сцене родов жены Шатова, Федор Михайлович

описал многие свои ощущения при рождении нашей первой дочери. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}. <...>

Когда в нашем доме устроился известный порядок, началась жизнь, о

которой у меня навеки остались самые отрадные воспоминания. К моему

большому счастию, Федор Михайлович оказался нежнейшим отцом: он

непременно присутствовал при купании девочки и помогал мне, сам завертывал

ее в покойное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и

укачивал ее на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит

ее голосок. Первым вопросом при его пробуждении или по возвращении домой

было: "Что Соня? Здорова? Хорошо ли спала, кушала?" Федор Михайлович

целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то

разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что

Сонечка узнает его, и вот что он писал А. Н. Майкову от 18 мая 1868 года: "Это

маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня

было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я

подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать.

43

Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил".

Но недолго дано было нам наслаждаться нашим безоблачным счастьем. В

первых числах мая стояла дивная погода, и мы, по настоятельному совету

доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку в Jardin des Anglais, где

она и спала в своей колясочке два-три часа. В один несчастный день во время

такой прогулки погода внезапно изменилась, началась биза (bise), и, очевидно, девочка простудилась, потому что в ту же ночь у нее повысилась температура и

появился кашель. Мы тотчас же обратились к лучшему детскому врачу, и он

посещал нас каждый день, уверяя, что девочка наша поправится. Даже за три часа

до ее смерти говорил, что больной значительно лучше. Несмотря на его уверения, Федор Михайлович не мог ничем заниматься и почти не отходил от ее колыбели.

Оба мы были в страшной тревоге, и наши мрачные предчувствия оправдались:

днем 12 мая (нашего стиля) наша дорогая Соня скончалась. Я не в силах

изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою

нашу милую дочь. Глубоко потрясенная - и опечаленная ее кончиною, я страшно

боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее

бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда

более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня

мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы

получить дозволение похоронить нашу крошку, вместе заказывали все

необходимое для ее погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно

плакали. На Федора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и

похудел за неделю болезни Сони. На третий день мы свезли наше сокровище для

отпевания в русскую церковь, а оттуда на кладбище в Plain Palais, где и схоронили

в.. отделе, отведенном для погребения младенцев. Через несколько дней могила ее

была обсажена кипарисами, а среди них был поставлен белый мраморный крест.

Каждый день ходили мы с мужем на ее могилку, носили цветы и плакали.

Слишком уж тяжело было нам расстаться с нашею бесценною малюткою, так

искренне и глубоко успели мы ее полюбить и так много мечтаний и надежд

соединялось у нас с ее существованием!

Оставаться в Женеве, где все напоминало нам Соню, было немыслимо, и

мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение переехать в

Wevey, на том же Женевском озере. <...>

Никогда не забуду я тот вечно печальный день, когда мы, отправив свои

вещи на пароход, пошли в последний раз проститься с могилкой нашей дорогой

девочки и положить ей прощальный венок. Мы целый час сидели у подножия

памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь

на ее последнее убежище.

Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на

нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему

настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович