был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко

44

роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его

преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал про свою печальную одинокую

юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей

по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его

обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года

пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей

Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее "странный, мнительный и

болезненно-фантастический характер" {Этими же словами Федор Михайлович

определил характер своей первой жены в письме к бар. А. Е. Врангелю от 31

марта 1865 года. "Биография и письма". Материалы, стр. 278. (Прим. А. Г.

Достоевской.)} был причиною того, что он был с нею очень несчастлив. И вот

теперь, когда это "великое и единственное человеческое счастье - иметь родное

дитя" {"Биография и письма". Материалы, стр. 288. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не

пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо! Никогда ни прежде, ни потом не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными

подробностями те горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни

от близких и дорогих ему людей.

Я пыталась его утешать, умоляла его принять с покорностью

ниспосланное нам испытание, но, очевидно, сердце его было полно скорби, и ему

необходимо было облегчить его хотя бы жалобою на преследовавшую его всю

жизнь судьбу. Я от всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и

плакала с ним над столь печально сложившеюся для него жизнию. Наше общее

глубокое горе и задушевная беседа, в которой для меня раскрылись все тайники

его наболевшей души, как бы еще теснее соединили нас.

За все четырнадцать лет нашей супружеской жизни я не запомню такого

грустного лета, какое мы с мужем провели в Веве в 1868 году. Жизнь как будто

остановилась для нас; все наши мысли, все наши разговоры сосредоточивались на

воспоминаниях о Соне и о том счастливом времени, когда она своим

присутствием освещала нашу жизнь. Каждый встретившийся ребенок напоминал

нам о нашей потере, и, чтобы не терзать свои сердца, мы уходили гулять куда-

нибудь в горы, где была возможность избежать волновавших нас встреч. Я тоже

тяжело переносила наше горе и много слез пролила по своей девочке. Но в

глубине души у меня таилась надежда, что милосердный господь сжалится над

нашими страданиями и вновь пошлет нам дитя, и я горячо молилась об этом.

Надеждою на новое материнство старалась утешить меня и моя мать, которая

тоже очень тосковала по внучке. Благодаря молитве и надежде острота скорби

моей мало-помалу смягчилась. Не то происходило с Федором Михайловичем, и

его душевное настроение начинало не на шутку меня пугать. Вот что я прочла в

письме к Майкову (от 22 июня), когда мне пришлось приписать к нему несколько

слов привета его жене: "...чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание

и тем ярче представляется мне образ покойной Сони. Есть минуты, которых

выносить нельзя. Она уже меня знала, она, когда я, в день смерти ее, уходил из

дома читать газеты, не имея понятия о том, что через два часа умрет, она так

45

следила и провожала меня своими глазками, так поглядела на меня, что до сих

пор представляется, и все ярче и ярче. Никогда не забуду и никогда не перестану

мучиться. Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить

его, где любви найду? мне нужно Соню. Я понять не могу, что ее нет и что ее

никогда не увижу" {"Биография и письма", стр. 188 {43}. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}.

Такими же словами отвечал Федор Михайлович на утешения моей матери.

Меня его подавленное настроение страшно беспокоило, и я с огорчением думала: неужели возможно, что Федор Михайлович, если господь вновь благословит нас

рождением ребенка, не полюбит его и не будет так же счастлив, как был счастлив

при рождении Сони. Точно темная завеса задернулась пред нами, так было в

нашей семье тоскливо и грустно.

Федор Михайлович продолжал работать над своим романом, но работа его

не утешала. К нашему печальному настроению присоединилась тревога по поводу

того, что стали пропадать адресованные нам письма и таким образом

затруднялись сношения с родными и знакомыми, а эти сношения составляли

единственное наше утешение. <...>

К осени нам стало ясно, что необходимо во что бы то ни стало изменить

наше тяжелое настроение, и в начале сентября мы решили переехать в Италию и

на первый случай поселиться в Милане. <...>

Перемена обстановки, дорожные впечатления, новые люди (ломбардцы-

крестьяне, по мнению Федора Михайловича, с виду очень похожи на русских

крестьян) - все это повлияло на настроение Федора Михайловича, и первые дни

пребывания в Милане он был чрезвычайно оживлен: водил меня осматривать

знаменитый Миланский собор Il Duomo, составлявший для него всегда предмет

искреннего и глубокого восхищения. Федор Михайлович жалел только о том, что

площадь пред собором близко застроена домами (теперь площадь значительно

расширена), и говорил, что архитектура Il Duomo, таким образом, теряет в своей

величественности. В один ясный день мы с мужем даже взбирались на кровлю

собора, чтобы бросить взгляд на окрестности и лучше рассмотреть украшающие

его статуи. Поселились мы близ Corso, в такой узенькой улице, что соседи могли

переговариваться из окна в окно. <...>

Осень 1868 года в Милане была дождливая и холодная, и делать большие

прогулки (что так любил мой муж) было невозможно. В тамошних читальнях не

имелось русских газет и книг, и Федор Михайлович очень скучал, оставаясь без

газетных известий с родины. Вследствие этого, прожив два месяца в Милане, мы

решили переехать на зиму во Флоренцию. Федор Михайлович когда-то бывал

там, и у него остались о городе хорошие воспоминания, главным образом о

художественных сокровищах Флоренции.

Таким образом, в конце ноября 1868 года мы перебрались в тогдашнюю

столицу Италии и поселились вблизи Palazzo Pitti. Перемена места опять повлияла

благоприятно на моего мужа, и мы стали вместе осматривать церкви, музеи и

дворцы. Помню, как Федор Михайлович приходил в восхищение от Cathedrale,

церкви Santa Maria del fiore и от небольшой капеллы del Battistero, в которой

обычно крестят младенцев. Бронзовые двери Вattistero (особенно delta del

46

Paradiso), работы знаменитого Ghiberti, очаровали Федора Михайловича, и он, часто проходя мимо капеллы, всегда останавливался и рассматривал их. Муж

уверял меня, что если ему случится разбогатеть, то он непременно купит

фотографии этих дверей, если возможно, в натуральную их величину, и повесит у

себя в кабинете, чтобы на них любоваться.

Часто мы с мужем бывали в Palazzo Pitti, и он приходил в восторг от

картины Рафаэля "Madonna della Sedia". Другая картина того же художника, "S.

Giovan Battista nel deserto" (Иоанн Креститель в пустыне), находящаяся в галерее

Uffizi, тоже приводила в восхищение Федора Михайловича, и он всегда долго

стоял перед нею. Посетив картинную галерею, он непременно шел смотреть в том

же здании статую Venere de Medici (Венеру Медицийскую) работы знаменитого

греческого скульптора Клеомена. Эту статую мой муж признавал гениальным

произведением.