этот стих один говорю... {31}

И опять замолчал надолго.

Так и прошла вся зима - вплоть до Нового года. На Новый год Федор

Михайлович прислал мне в подарок - с М. А. Александровым - экземпляр своего

"Идиота", с собственноручного надписью. Не помню в точности, что именно он

мне тогда написал, так как эту книгу - первый том с автографом - у меня потом

вскоре украли, но помню, что надпись эта неприятно поразила меня своею

шаблонностью. От такого человека, как Достоевский, невольно ждалось всегда

чего-то особенного, необыкновенного, не похожего на других. Да и после всех

наших бесед и дружеских излияний я считала себя вправе ожидать чего-то иного.

Мне даже почудилось, что этой чопорной надписью он хотел меня уколоть, как он

колол иногда, чем-нибудь недовольный мною, поручая сверку своих корректур

метранпажу "помимо корректора". Книгу свою он обещал подарить мне давно, когда я заслуживала, вероятно, больше внимания моим безмолвным соглашением

со всем, что бы он ни сказал. А теперь я вдруг начала "бунтовать" - спорить с ним, отстаивать свои взгляды и впечатления, даже скептически улыбаться, - и ему

захотелось меня наказать...

Но, не чувствуя себя ни в чем перед ним виноватой я не желала

чувствовать себя и "наказанной", и в первый раз, как только увиделась с ним в

типографии, я вместе с благодарностью откровенно высказала ему мои

впечатления от его подарка.

- Но что же вам показалось неприятно и оскорбительно? - с напускным

изумлением спросил он. И я поняла, что я не ошиблась: он хотел "уколоть" и

теперь был доволен, что попал в цель.

- А то, что вы написали мне "фразу". А вы ведь никогда не говорите и не

пишете фраз. За что вы можете меня "глубоко уважать"? Вы меня вовсе не знаете.

Написали бы просто: "В. Т. - Достоевский", - я бы осталась больше довольна.

Федор Михайлович молча смотрел на меня - точно впервые заметил, что я

сижу перед ним.

- Во-от гордость-то! Не ожидал! - проговорил он с улыбкой скорее

одобрения, чем порицания, и начал доказывать, почему это "вовсе не фраза".

- Вы женщина-труженица, вы живете, ни от кого не завися, на свой

собственный труд, - как же я могу вас не уважать, и даже именно "глубоко

уважать"...

119

И потом, когда сама я уже позабыла эту невольную вспышку чувства,

особенно свойственного ему, щекотливого самолюбия, - он сам напомнил о ней

еще раз:

- Да, вот еще, чуть было не забыл! - заговорил он среди работы, - я читал

вчера Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" и нашел там одно место, - рассказ

Мавры Тимофеевны, - совершенно про вас:

...Я потупленную голову,

Сердце гневное ношу! {32}

Федор Михайлович прочел это с большой энергией и опять повторил:

- Совсем это про вас сказано. Я так вчера и подумал, что это про вас.

XV

Спустя несколько дней Федор Михайлович пришел раньше

обыкновенного, часов в семь, с таким оживленным лицом, какого давно я уже у

него не видала, - и только что сел - обратился ко мне со словами:

- Сейчас придет сюда князь М<ещерский>. Мне надо с ним объясниться с

глазу на глаз. Оставьте, пожалуйста, нас вдвоем. Побудьте пока хоть в наборной.

Скажите и фактору от меня - пусть нам не мешает. Я скоро с ним кончу, - всего

каких-нибудь десять минут, не более.

Когда князь ушел и я снова вернулась на прежнее место, Федор

Михайлович объявил мне, что он, "слава богу", скоро уж не будет больше

редактором "Гражданина" {33}.

- И я так этому рад, что вы и представить себе не можете. Точно камень с

души у меня свалился. Свободы хочу. Свое писать начал. Теперь я жду сюда

Александра Устиновича (Порецкого). Нам нужно сегодня с ним к Майкову. Так

уж я надеюсь на вас! - прежним дружеским тоном заключил он.

Порецкому Федор Михайлович с первых же слов радостно возвестил ту

же новость. При этом он как-то внезапно преобразился. Исчезла вся его строгость

и замкнутость. Он шутил, рассказывал анекдоты, литературные воспоминания

давних лет... И тут я впервые подробно услышала, как их, "петрашевцев", привозили на Семеновский плац, ставили к столбу и читали над ними приговор к

смертной казни. И как потом, сидя в крепости, он получил от брата Библию и

началось в нем "духовное перерождение". И он вполголоса, с мистическим

восторгом на лице, тут же прочел тогда свои "любимейшие" стихи Огарева: Я в старой Библии гадал,

И только жаждал и вздыхал,

Чтоб вышла мне по воле рока

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка... {34}

120

За Огаревым последовали другие. Федор Михайлович встал, вышел на

середину и с сверкающими глазами, с вдохновенными жестами - точно жрец пред

невидимым жертвенником - читал нам "Пророка" сначала Пушки* на, потом

Лермонтова.

- Пушкина я выше всех ставлю, у Пушкина это почти надземное, - говорил

он, - но в лермонтовском "Пророке" есть то, чего нет у Пушкина. Желчи много у

Лермонтова, - его пророк - с бичом и ядом... Там есть они!

И он прочел с желчью и с ядом:

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья, -

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья...

И когда дошел до стиха:

Глупец - хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами! -

Федор Михайлович покосился на меня, как бы желая поймать - опять! -

"дурную", скептическую улыбку.

Корректурные оттиски, сырые и пропитанные скипидаром, лежали перед

нами на столе, но мы их не читали... Вихрь поэзии, так неожиданно налетевший

на Достоевского, захватил и нас вместе с ним,

...Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней;

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей... {36} -

мрачным, как бы умирающим голосом читал он, и под конец опять сказал

то же лермонтовское - из Байрона:

...Непроходимых мук собор... -

на этот раз сказал всю пьесу с начала до конца, и с такой

выразительностью, точно это было не из Байрона или Лермонтова, а из самого

Достоевского, его собственное признание... которое лицу постороннему, пожалуй, неловко было и слушать.

До сих пор стоит у меня в ушах, как он два раза повторил:

Лишь знаю я - и мог снести! -

...И мог снести! -

121

и как голос его вдруг оборвался и жалобно дрогнул, как будто

заглушённый рыданием, когда он шептал:

Прости! прости!..

- Однако в каком вы сегодня поэтическом настроении, Федор

Михайлович! -заметил Порецкий.

Замечание это подействовало на Федора Михайловича как ушат холодной

воды. Он сразу нахмурился и умолк, потом взглянул на часы и заторопился к

Майкову.

- Помните, я вам как-то давно обещал литературные вечера? - сказал он,

прощаясь со мною. - Ну, так сегодня пусть это будет первый - в задаток будущих!

Как-то вскоре потом, встретившись у знакомых с одним из "тонких

ценителей всех изящных искусств", покойным М. А. Кавосом, я стала

рассказывать ему, как "чудно" читает пушкинские стихи Достоевский, но Кавос