сделал гримасу, невольно напомнившую мне Траншеля.

- Грешный человек, - сказал он, - не верю я, что он может хорошо

прочесть Пушкина. Вот свои "Записки из подполья" он, пожалуй, прочтет

хорошо. Не любитель я его лазаретной музы, а это и я бы послушал.

Я не читала этих "Записок" - и призналась в своем невежестве.

- У-у! Самый ужасающий мрак и зловоние больничной палаты. Но

сильно! Самая сильная вещь, по-моему. Советую прочитать! - изрек мне тогда

этот меценат и любитель "прекрасного".

И я впервые тогда прочла этот ад и пытки самобичевания, самоказни, - и

впечатление было особенно тяжело для меня потому, что сначала я никак не

могла разъединить в моем сознании личность автора от героя "Записок" - и

благоговение к "пророку" Достоевскому невольно сменялось то восторгом к

художнику-психологу, то отвращением к чудовищу в образе человека, то ужасом

от сознания, что это чудовище дремлет в каждом из нас, - и во мне, и в самом

Достоевском...

Помню, что не спала целую ночь, и, встретившись в то же утро с Федором

Михайловичем в типографии, я не выдержала, - заговорила впервые сама о его

сочинениях:

- Всю ночь сегодня, - сказала я, - читала ваши "Записки из подполья"... И

не могу освободиться от впечатления... Какой это ужас - душа человека! Но и

какая страшная правда!..

Федор Михайлович улыбнулся ясной, открытой улыбкой.

- Краевский говорил мне тогда, что это - мой настоящий chef d'oeuvre

{шедевр (франц.).} и чтобы я всегда писал в этом роде, но я с ним не согласен.

Слишком уж мрачно. Es ist schon ein uberwundener Standpunkt {Это уже

преодоленная точка зрения (нем.).}. Я могу написать теперь более светлое, примиряющее. Я пишу теперь одну вещь... {36}

XVI

122

С тех пор и уже до конца Федор Михайлович не изменял своих отношений

ко мне, - разве стал еще добрее и проще. По временам он опять расспрашивал, где

я бываю, что делаю, - и я без смущения рассказывала ему, как учителю-другу. И

однажды, помню, передавая ему мои наблюдения и беседы с наборщиками (он

советовал мне записывать их), я сообщила ему, между прочим, что один

наборщик, из дворян-однодворцев, служивший перед тем писарем в главном

штабе, второй год уже состоит под судом за "покушение на оскорбление

действием дежурного офицера при исполнении им служебных обязанностей".

- Я не заметил, как он вошел, - рассказывал мне этот наборщик, - не встал

и не отдал чести. Офицер этот и раньше ко мне всегда придирался. А тут, ни

слова не говоря, хотел прямо в зубы! Я только вытянул руку, - защищался рукой, -

я, говорю, дворянин, вы не имеете права! - и дотронулся слегка рукой до его

погона... Свидетелей не было, - я был один в канцелярии... Ну, он сейчас

закричал... Созвали команду... "Взять под стражу! Отвесть на гауптвахту!.." Я

понял, что я погиб: моим показаниям никто бы не поверил. Оставалось одно -

прикинуться сумасшедшим, изобразить аффект. Я стал бросаться на конвойных...

Одного искусал... Назначили суд. На суде я говорил как будто в бреду, а между

прочим, все мотивы им выложил... Отдали под судебно-медицинский надзор; на

тринадцатой версте целый год состоял под этим надзором. Два раза освобождали, и еще одно испытание предстоит...

И несчастный боялся, что в третий раз, пожалуй, не выдержит.

- Или останусь навсегда в сумасшедшем доме, или сиделка донесет, что

обманываю... и тогда расстреляют.

Мне было страшно его жалко, и по временам он мне казался

действительно душевнобольным - с манией оскорбленного в своем достоинстве

человека...

- Посоветуйте ему, - сказал Федор Михайлович, - пусть он почаще трет

себе лоб. Это все сумасшедшие делают. Первый признак мозгового расстройства.

Скажите ему: пусть вот так, почаще трет себе лоб...

И Федор Михайлович показывал мне жестом, как надо это делать.

В свою очередь и Федор Михайлович опять стал посвящать меня в свои

думы и планы. Я узнала тогда от него, что он пишет большой роман с героем в

образе "ростовщика, который мстит этим обществу"... И однажды он попросил

меня даже узнать "как-нибудь" у знакомых мне сотрудников "Отечественных

записок", найдется ли для такого романа свободное место в их журнале в

будущем году,

С этим вопросом я обратилась тогда к Г. З. Елисееву на одном из

собраний так называемого "Итальянского клуба" {Литературно-артистические

вечера в складчину в одной частной квартире на Малой Итальянской улице.

(Прим. В. В. Тимофеевой.)} в ответ на его вопрос:

- Ну, что поделывает ваш Достоевский? Все с "Гражданином" нянчится?..

Узнав, что Федор Михайлович пишет новый роман, Григорий Захарович

сказал мне самым доброжелательным голосом:

- Пусть, пусть присылает. Место для него у нас всегда найдется.

123

Я сообщила эти слова Федору Михайловичу. Он, видимо, остался

доволен, и роман его "Подросток" был напечатан в 1875 году в "Отечественных

записках" 37.

В это же время, помню, случилось мне раз читать при нем в типографии

"Les Miserables" {"Отверженные" (франц.).} Виктора Гюго. Он занят был

исправлением в корректуре какой-то статьи, а я дочитывала последние страницы -

кажется - второго тома, как вдруг услыхала его насмешливый, но и ласковый

голос:

- Над чем это вы так убиваетесь, что даже не замечаете моего

присутствия?.. А я сейчас должен уйти!..

Я дочитала и подала ему книгу. Он долго и с любопытством ее

перелистывал.

- Представьте, что я этого никогда не читал! {38} - проговорил он, видимо

заинтересованный. - И какое чудесное издание: лондонское, - значит, без

пропусков. Как это вы достали его?

- У знакомых взяла на несколько дней. Вот и тороплюсь теперь - читаю

где ни попало.

- А что, если б я взял у вас эту книгу на одну только ночь? Завтра же

возвращу вам ее обратно. На одну только ночь. Я книг никогда не зачитываю! -

резко прибавил он, пристально глядя мне прямо в глаза. Я, разумеется, поспешила

уверить его, что хотя книга и не моя, но лицу этому будет приятно, если он

возьмет ее почитать. И Федор Михайлович, очень довольный, унес с собой этот"

кажется, второй том "Les Miserables", историю Фантины (Fantine). Но в тот же

самый день с ним произошел известный "казус", о котором я узнала только

неделю спустя от самого Федора Михайловича.

- Знаете, где я все эти дни пропадал? - прошептал он мне "по секрету", как

только мы остались вдвоем в конторе. - Под арестом сидел на Сенной, на

гауптвахте. За пустяки!.. Так, один маленький редакторский грех... {39} И все это

время я там читал вашу книгу, - смеясь, рассказывал он. - Книга эта как была у

меня в кармане пальто, так меня с ней и засадили туда. И, благодаря этим

"мизераблям", мне было превесело там. Не шутя говорю, - очень было мне там

хорошо. Офицер там дежурный - преумнеющий. О романе моем "Преступление и

наказание" говорил и вообще разговаривал со мной по душе. Навещать меня туда

приходили, и кормили даже отлично. А кроме того, еще этот роман. Я читал его с

наслаждением. Я вам теперь эту книгу принес, в доказательство, что я не имею

привычки зачитывать, но - сказать вам по правде? - мне ужасно хотелось бы

оставить ее совсем у себя. Эта книга мне будет теперь всегда напоминать мой

арест... и как мне было там хорошо!

- Послушайте! - с детской улыбкой и увлечением заговорил он, беря меня