интеллигента высокой степени, то меня прежде всего поразила чисто народная

русская типичность его наружности, причем маленькие руки его, хотя,

разумеется, и чистые и мягкие, но с уродливыми ногтями на некоторых пальцах, представлявшими собою следы грубого, тяжелого труда, еще более усиливали

последнее впечатление, а голос и манера говорить довершали его... При всем

этом, одетый в легкую выхухолевую шубку, худощавый, с впавшими глазами, с

длинной и редкою русо-рыжеватою бородою и такими же волосами на голове -

Федор Михайлович напоминал своею фигурою умного, деятельного

промышленника-купца, но такого, однако ж, купца, который походил на думного

боярина времен допетровской Руси, как их пишут наши художники на

исторических картинах; это последнее сходство в наружности Федора

Михайловича тотчас же смягчило во мне впечатление о грубоватости.

Впоследствии, из долгих сношений с Федором Михайловичем, я составил себе

определенное понятие об обращении его: оно было твердое и потому казалось

грубоватым; нередко оно бывало нетерпеливым и потому как бы брезгливым, что

случалось под влиянием нервного расстройства-последствия пережитых тяжких

испытаний, напряженного умственного труда по ночам и страшной болезни его -

эпилепсия.

Между прочим, под влиянием первых впечатлений, я находил, что Федор

Михайлович был человек мнительный, недоверчивый. Так, например, я заметил, что он, говоря со мною, пытливо смотрел мне прямо в глаза или вообще в

физиономию и, нисколько не стесняясь встречных взглядов, не спешил отрывать

своего взгляда или переводить его на что-либо другое; становилось неловко под

влиянием этого спокойно-пытливого взгляда. Впоследствии, когда Федор

Михайлович узнал меня короче, он уже не употреблял этого приема в разговоре

со мною, и хотя по-прежнему смотрел прямо в лицо, но это уже был взгляд

просто спокойный, а отнюдь не испытующий.

Из только что приведенного личного опыта и из последующих

неоднократных наблюдений над этою характерною чертою Федора Михайловича

я составил себе следующее заключение. Он был недоверчив к людям, мало

известным ему вообще... Где-то, в своих сочинениях, он сам признается, что

очень неохотно заводит сношения с незнакомыми ему людьми, предвидя

неизбежные в будущем, может быть, очень даже близком будущем, столкновения

с этими самыми людьми, с которыми только что начинаешь знакомиться... {3} В

отношении же к неизвестным ему простолюдинам он был недоверчив в

особенности. Насчет последнего обстоятельства, на основании слышанных

отзывов и моих личных наблюдений, я составил себе следующее объяснение.

Вступая в сношение с незнакомым простолюдином, будучи сам известным ему,

Федор Михайлович мог рассчитывать, что простолюдин этот знает поверхностно

историю его ссылки, то есть знает, например, что Федор Михайлович был в

151

каторге, но не знает или, что одно и то же, не понимает как следует, за что он был

в каторге, и потому, чего доброго, благодаря своей невежественности, так вот и

смотрит на него, как на бывшего каторжника, и, сообразно этому своему взгляду, пожалуй, и относиться к нему станет как к таковому. Ввиду этого Федор

Михайлович считал нужным быть строго-серьезным в обращении с субъектами,

образ мыслей которых был ему совершенно неизвестен, и только уже потом,

вполне убедившись в отсутствии грубого предубеждения к себе, начинал

относиться к исследованному таким образом субъекту с доверием, степени

которого бывали, однако ж, различны. Ко мне, например, впоследствии он

относился с полным доверием потому, что не имел поводов сомневаться в

искренности моего уважения к нему, и обращался со мною как равный с равным, то есть попросту, потому что не рисковал наткнуться на неожиданную грубость

или даже дерзость, как это нередко бывает в сношениях деловых, какими по

преимуществу были мои сношения с Федором Михайловичем; тогда как с

другими, тоже нужными ему, лицами в типографии обращение Федора

Михайловича было всегда строго-сдержанным, а каких-либо отношений к ним,

например денежных счетов по изданиям, даже совсем избегал, имея возможность

поручать эти дела своей супруге.

Верно ли это объяснение данной черты характера Федора Михайловича -

предоставляю решить лицам, лучше меня знавшим этого знаменитого, но некогда

униженного и оскорбленного человека, - повторяю, что объяснение это - мое

собственное, и держалось оно во мне постоянно, подтверждаемое, как я уже

сказал, наблюдениями при случаях и постепенным изменением к лучшему

отношений Федора Михайловича ко мне лично.

III

Насколько чуток и как постоянно был настороже Федор Михайлович в

охране не только своей личности, но даже своего чувства от малейших

оскорблений, может иллюстрировать нижеследующий маленький анекдот из моих

с ним деловых сношений, имевший место спустя почти год от начала нашего

знакомства, стало быть, когда доверие его ко мне было давно упрочено.

Федор Михайлович как-то раз, накануне выпуска номера в свет, пришел в

типографию позже обыкновенного; корректура давно ожидала его; корректорша, я и дежурные наборщики скучали от бездействия, не имея права уйти из

типографии, так как дело наше было еще не вполне окончено. Принимаясь за

чтение корректуры, Федор Михайлович попросил меня набрать принесенный им

небольшой клочок текста, заключавший в себе какое-то иностранное известие. В

то время он сам вел иностранный отдел в журнале под рубрикою "Иностранные

события", поэтому, зная хорошо содержимое отдела, тотчас же указал и место в

сверстанном листе, где требовалось вставить данное известие. Набрать клочок

можно было очень скоро, но чтобы поместить его в указанном месте, надо было

переверстать целый лист (восемь страниц по два столбца в странице), чтобы

вместить посредством так называемого сжатия набора, так как Федор

152

Михайлович не находил ничего такого в тексте, что не жалко было бы выбросить

наместо вставки. Известие, о котором шла речь, было ничтожно по своему

значению и отличалось только новизною; очевидно было, что Федору

Михайловичу хотелось только придать им свежести завтрашнему номеру. Между

тем, принимая во внимание, что после переверстки должна следовать опять

корректура для проверки произведенной переверстки, я предвидел затяжку дела в

долгую, как говорится, очень спешить и все-таки с риском опоздать выпуском

номера газеты. Я поставил Федору Михайловичу на вид свои соображения с

целью склонить его или на отмену вставки, или на облегчение ее посредством

вымарки соответственной величины.

- Оно конечно, можно бы обойтись и без вставки - известие не важно, - но

все-таки лучше было бы для журнала поместить его, чтобы хоть что-нибудь

свежее было, а то ведь у нас ничего нового нет, - ответил мне Федор Михайлович.

- Извините мне, Федор Михайлович, - возразили, - но ведь всех новостей

вы все-таки не поместите, множество их все-таки останется не помешенным, так

велика ли важность, если одним известием будет у нас больше или меньше, а

аккуратный выход номера для журнала очень важен... Если вы требуете этого, то, конечно, я обязан исполнить ваше требование, но если можно обойтись без

усложнения дела, то я прошу вас, Федор Михайлович, обойтись.

Федор Михайлович отменил тогда вставку и вообще в тот раз, вопреки

своему обыкновению, скоро отчитал корректуры и ушел из типографии, сухо

попрощавшись со мною. По уходе его В. В. Тимофеева, сидевшая с ним за одним

столом в корректорской комнате, рассказала мне, что, когда я, после