Феодорович Отто (Онегин), живший в Париже и впоследствии составивший

ценную коллекцию пушкинских книг и документов. Г-н Отто объявил, что друг

его, Ив. С. Тургенев, поручил ему побывать у Федора Михайловича и получить

должные ему деньги {17}. Муж удивился и спросил, разве Тургенев не получил

от П. В. Анненкова тех пятидесяти талеров, которые он дал Анненкову для

передачи Тургеневу в июле прошлого года, когда встретился с ним в поезде по

дороге в Россию. Г-н Отто подтвердил получение от Анненкова денег, но сказал, что Тургенев помнит, что выслал Федору Михайловичу в Висбаден не пятьдесят, а сто талеров, а потому считает за Федором Михайловичем еще пятьдесят. Муж

очень взволновался, предполагая свою ошибку, и тотчас вызвал меня.

- Скажи, Аня, сколько я был должен Тургеневу? - спросил муж,

представив мне гостя.

- Пятьдесят талеров.

- Верно ли? Хорошо ли ты помнишь? Не ошибаешься ли?

183

- Отлично помню. Ведь Тургенев в своем письме точно обозначил,

сколько тебе посылает.

- Покажи письмо, где оно у тебя? - требовал муж.

Конечно, письма под рукой у меня не было, но я обещала отыскать его, и

мы просили молодого человека заглянуть к нам дня через два.

Федор Михайлович очень был расстроен возможною с моей стороны

ошибкой и так беспокоился, что я решила просидеть хоть всю ночь, но найти

письмо. Беспокойство мужа передалось мне, и мне стало казаться, не произошло

ли в этом случае какого недоразумения. На беду, корреспонденция моего мужа за

прежние годы находилась в полном хаосе, и мне пришлось пересмотреть по

меньшей мере триста - четыреста писем, пока я наконец не напала на

тургеневское. Прочитав письмо и убедившись, что ошибки с нашей стороны не

произошло, муж успокоился.

Когда через два дня пришел г-н Отто, мы показали ему письмо Тургенева.

Он был очень сконфужен и просил дать ему это письмо, чтоб он мог послать его

Тургеву, причем обещал письмо нам возвратить.

Недели через три г-н Отто вновь явился к нам и принес письмо, но не то,

которое мы ему дали, а письмо самого Федора Михайловича из Висбадена, в

котором он просил Тургенева ссудить его пятьюдесятью талерами. Таким

образом, недоразумение объяснилось к нашему полному удовольствию. <...>

<...> В 1877 году мы продолжали издание "Дневника писателя", и хотя

успех его, нравственный и материальный, возрастал, но возрастали вместе с ним и

тяготы, связанные с издательством ежемесячного журнала: то есть рассылка

номеров, ведение подписных книг, переписка с подписчиками и пр. Так как в

этом деле я не имела помощников (кроме посыльного), то я страшно уставала, и

это отразилось на моем доселе крепком здоровье. <...>

По мере того как приближался конец года, Федор Михайлович стал

задумываться над вопросом: продолжать ли ему в следующем году издание

"Дневника писателя"? Денежным успехом этого журнала муж был вполне

доволен; отношение к нему общества, искреннее и доверчивое, выражавшееся в

переписке с ним и многочисленных посещениях незнакомых лиц, было для него

драгоценно, но потребность художественного творчества превозмогла, и Федор

Михайлович решил прекратить издание "Дневника писателя" на два-три года и

приняться за новый роман. Какие литературные задачи занимали и волновали

моего мужа, можно судить по найденной после него памятной книжке, в которой

24 декабря 1877 года он записал:

"Memento. - На всю жизнь.

1. Написать русского Кандида.

2. Написать книгу об Иисусе Христе.

3. Написать свои воспоминания.

4. Написать поэму Сороковины.

(Все это, кроме последнего романа и предполагаемого издания

"Дневника", то есть minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет)". <...> 184

В ноябре 1877 года Федор Михайлович находился в очень грустном

настроении: умирал Н. А. Некрасов, давно страдавший какою-то мучительною

болезнью. С Некрасовым для мужа соединялись воспоминания о его юности, о

начале его литературной карьеры. Ведь Некрасов был один из первых, кто

признал талант Федора Михайловича и содействовал его успеху в тогдашнем

интеллигентном обществе. Правда, впоследствии оба они разошлись в

политических убеждениях и в шестидесятых годах между журналами "Время" и

"Современником" шла ожесточенная полемическая борьба. Но Федор

Михайлович не помнил зла, и когда Некрасов предложил ему поместить свой

роман в "Отечественных записках", то он согласился и возобновил свои

дружелюбные отношения к бывшему другу юности. Некрасов искренне отвечал

на них. Узнав, что Некрасов опасно болен, Федор Михайлович стал часто

заходить к нему - узнать о здоровье. Иной раз просил ради него не будить

больного, а лишь передать ему сердечное приветствие. Иногда муж заставал

Некрасова бодрствующим, и тогда тот читал мужу свои последние стихотворения

и, указывая на одно из них - "Несчастные" (под именем "Крота"), - сказал: "Это я

про вас написал!"18, что чрезвычайно тронуло мужа. Вообще последние свидания

с Некрасовым оставили в Федоре Михайловиче глубокое впечатление, а потому

когда 27 декабря он узнал о кончине Некрасова, то был огорчен до глубины души.

Всю ту ночь он читал вслух стихотворения усопшего поэта, искренне восхищаясь

многими из них и признавая их настоящими перлами русской поэзии. Видя его

крайнее возбуждение и опасаясь приступа эпилепсии, я до утра просидела у мужа

в кабинете и из его рассказов узнала несколько неизвестных для меня эпизодов их

юношеской жизни.

Федор Михайлович бывал на панихидах по Некрасове и решил поехать на

вынос его тела и на его погребение. Рано утром 30 декабря мы приехали на

Литейную к дому Краевского, где жил Некрасов, и здесь застали массу молодежи

с лавровыми венками в руках. Федор Михайлович провожал гроб до Итальянской

улицы, но так как идти с обнаженной головой в сильный мороз было опасно, то я

уговорила мужа поехать домой, а затем через два часа приехать в Новодевичий

монастырь к отпеванию. Так и сделали, и в полдень были в монастыре.

Простояв с полчаса в жаркой церкви, Федор Михайлович решил выйти на

воздух. Вышел с нами и Op. Ф. Миллер, и мы вместе пошли искать будущую

могилу Некрасова. Тишина кладбища произвела на Федора Михайловича

умиротворяющее впечатление, и он сказал мне: "Когда я умру, Аня, похорони

меня здесь или где хочешь, но запомни, не хорони меня на Волковой кладбище, на Литераторских мостках. Не хочу я лежать между моими врагами, довольно я

натерпелся От них при жизни!"

Мне было очень тяжело слышать его распоряжения насчет похорон; я

стала его уговаривать, уверять, что он вполне здоров и что ему незачем думать о

смерти. Желая изменить его грустное настроение, я стала фантазировать насчет

его будущих похорон, умоляя жить на свете как можно дольше.

- Ну, не хочешь на Волковом, я похороню тебя в Невской Лавре, рядом с

Жуковским, которого ты так любишь. Только не умирай, пожалуйста! Я позову

невских певчих, а обедню служить будет архиерей, даже два. И знаешь, я сделаю, 185

что за тобой пойдет не только эта громадная толпа молодежи, а весь Петербург, тысяч шестьдесят - восемьдесят. И венков будет втрое больше. Видишь, какие

блестящие похороны я обещаю тебе устроить, но под одним условием, чтобы ты

жил еще много, много лет. Иначе я буду слишком несчастна.

Я нарочно высказывала гиперболические обещания, зная, что это может

отвлечь Федора Михайловича от угнетавшей его в ту минуту мысли, и мне

удалось этого добиться. Федор Михайлович улыбнулся и сказал: