их ожидал мой муж. Зная, что он будет беспокоиться, я сама относила письма на

почту и каждый раз просила почтмейстера немедленно их отправлять. Приносила

им показать письма мужа с жалобами на медлительность старорусского почтамта, умоляла не задерживать нашу корреспонденцию, но все было напрасно: ее

оставляли в Руссе на два-три дня и только весною 1875 года мы узнали, отчего

подобная задержка происходит. <...>

В Эмсе у Федора Михайловича было несколько знакомых из русских,

которые были ему симпатичны. Так, он встретился с Кублицким, А. А.

Штакеншнейдером, г-м X. и с княжною Шаликовой, с которой он встречался у

Каткова. Эта милая и добрая старушка очень помогла Федору Михайловичу

переносить тоску одиночества своим веселым и ясным обращением. Я была

глубоко ей за это признательна. Тоска мужа усиливалась оттого, что он,

привыкший ежедневно делать большие прогулки (два раза), лишен был этого

удовольствия. Гулять в небольшом парке курзала, среди толпы и толкотни, было

немыслимо, а подниматься в гору не позволяло состояние здоровья. Беспокоили

его тоже мысли о том, как нам придется жить этой зимой. Довольно большой

аванс, который мы получили от Некрасова, был уже истрачен: частью на уплату

неотложных долгов, частью на заграничную поездку мужа. Просить вперед, не

доставив хоть части романа, было немыслимо. Все эти обстоятельства, вместе

взятые, влияли на мужа, нервы его расшатались (возможно, что также и от питья

вод), и он слыл в публике "желчным" русским, читающим всем наставления

{Письмо ко мне от 21/9 июля 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Очень

утешали мужа мои письма и рассказы о детях, их шалостях и их словечках. "Твои

анекдоты о детишках, милая моя Аня (писал он от 21/9 июля), меня просто

обновляют, точно я у вас побывал". В том же письме Федор Михайлович

упоминает о пробеле в воспитании наших деток: "у них нет своих знакомств, то

есть подруг и товарищей, то есть таких же маленьких детей, как и они" {8}.

Действительно, в числе наших знакомых было мало таких, у которых имелись

181

детки равного с нашими детьми возраста, и только летом детки находили себе

друзей среди членов семьи о. Иоанна Румянцева. <...>

На поездку в Париж у Федора Михайловича денег не хватило, - но он не

мог отказать себе в искреннем желании побывать еще раз в жизни на могилке

нашей старшей дочери Сони, память о которой он сохранял в своем сердце. Он

проехал в Женеву, побывал два раза на детском кладбище "Plain Palais" и привез

мне с могилки Сони несколько веток кипариса, успевшего за шесть лет разрастись

над памятником девочки.

Около десятого августа Федор Михайлович, пробыв два-три дня в

Петербурге, вернулся в Руссу.

В своих летних письмах 1874 года ко мне из Эмса Федор Михайлович

несколько раз возвращается к угнетавшей его мысли о том тяжелом времени,

которое предстояло нам пережить в ближайшем будущем {Письма ко мне от 24

июня, 14 июля и др. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Положение действительно было

таково, что могло заставить задуматься нас, которым и всегда-то не легко жилось

в материальном отношении.

Я уже упоминала, что в апреле приезжал к нам Н. А. Некрасов просить

Федора Михайловича поместить его будущий роман в "Отечественных записках"

на 1875 год. Муж мой был очень рад возобновлению дружеских отношений с

Некрасовым, талант которого высоко ставил; были мы оба довольны и тем

обстоятельством, что Некрасов предложил цену на сто рублей выше, чем получал

муж в "Русском вестнике".

Но в этом деле была и тяжелая для Федора Михайловича сторона:

"Отечественные записки" были журналом противоположного лагеря и еще так

недавно, во время редактирования мужем журналов "Время" и "Эпоха", вели с

ними ожесточенную борьбу {9}. В составе редакции находилось несколько

литературных врагов Федора Михайловича: Михайловский, Скабичевский,

Елисеев, отчасти Плещеев {10}, и они могли потребовать от мужа изменений в

романе в духе их направления. Но Федор Михайлович ни в коем случае не мог

поступиться своими коренными убеждениями. "Отечественные же записки", в

свою очередь, могли не захотеть напечатать иных мнений мужа, и вот при первом

сколько-нибудь серьезном разногласии Федор Михайлович, несомненно,

потребовал бы свой роман обратно, какие бы ни произошли от этого для нас

печальные последствия. В письме от 20 декабря 1874 года, беспокоясь теми же

думами, он пишет мне: "Теперь Некрасов вполне может меня стеснить, если будет

что-нибудь против их направления... Но хоть бы нам этот год пришлось

милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки" {11}. <...> В начале февраля Федору Михайловичу пришлось поехать в Петербург 12

и провести там две недели. Главною целью поездки была необходимость

повидаться с Некрасовым и условиться о сроках дальнейшего печатания романа.

Необходимо было также попросить совета у профессора Кошлакова, так как муж

намерен был и в этом году поехать в Эмс, чтобы закрепить столь удачное

прошлогоднее лечение. <...>

С чувством сердечного удовлетворения сообщал мне муж в письмах 6-го

{13} и 9-го февраля о дружеской встрече с Некрасовым и о том, что тот пришел

182

выразить свой восторг по прочтении конца первой части "Подростка". "Всю ночь

сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы

этого себе". "И какая, батюшка, у вас свежесть". (Ему всего более понравилась

последняя сцена с Лизой.) "Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у

одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что

я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше". Сцену самоубийства и

рассказ он находит "верхом совершенства". И вообрази, ему нравятся тоже

первые две главы. "Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава, - тут много

происшествий чисто внешних", - и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава, и я много из нее

выбросил" {14}.

Вернувшись в Руссу, муж передавал мне много из разговоров с

Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление

задушевных сношений с другом юности. Менее приятное впечатление оставили в

Федоре Михайловиче тогдашние встречи его с некоторыми лицами литературного

круга {15}. Вообще, две недели в столице прошли для мужа в большой суете и

усталости, и он был донельзя рад, когда добрался до своей семьи и нашел всех нас

здоровыми и благополучными.

На этот раз он ехал в Эмс с большою неохотою и мне стоило многих

усилий уговорить его не пропустить лето без лечения.

<...> Но кроме чрезвычайного беспокойства о детях и обо мне, Федора

Михайловича мучила мысль о том, что работа не двигается и что он не может

доставить продолжение "Подростка" к назначенному сроку. В письме от 13-го

июня Федор Михайлович пишет: "Пуще всего мучает меня неуспех работы: до

сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать

художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет, не знаю. В этой

тоске могу испортить самую идею" {16}. <...>

Из нашей жизни за 1876 год запомнила одно маленькое недоразумение,

очень взволновавшее моего мужа, у которого дня за два, за три перед тем был

приступ эпилепсии. К Федору Михайловичу явился молодой человек, Александр