атральных заседаниях. А я не умею председательство­

вать. На войне я был в дружине, должен был заведовать

питанием. А я не знал, как их питать.

Уходя, уже в передней, я сказал ему: «Разные мы с

вами».

Он ответил, улыбаясь той же ласковой, как при встре­

че, улыбкой:

103

— Ну что же, и разные хорошо.

Помню — всю дорогу, и всю ночь, и много дней по­

том я не мог выйти из смятения, внесенного в меня этим

вечером. Смущало и то, что он говорил, и то, как он

говорил.

Немыслимо передать характер его речи — изысканной,

стенографически сжатой, сплошь условной, все время

ищущей как будто созвучия с тем, что он называл «еди­

ным музыкальным напором» 14 явлений. Мне, знавшему

его отца, было ясно, что мучительство, которому подвер­

гал себя тот в своем беспримерном одиночестве, когда,

сгорая, душил язык своей диссертации 15, что это мучи­

тельство с ним не умерло. Оно продолжало жечь и сына

и обжигало тех, кто хоть ненадолго — как я — к нему

прикасался.

Но страшен, конечно, был и смысл слов. И с этим

страшным смыслом мне хотелось спорить. Несколько

дней спустя я написал ему письмо. В нем были «возра­

жения», которых я не сумел высказать в тот вечер. Пом­

нится, я писал, что его мысль — это только мысль, а его

жизнь и моя жизнь — это факты, которые сильнее мыс­

лей. И факт жизни дает право на жизнь. «В утешение»

я напомнил ему стихи все того же Фета:

И лениво и скупо мерцающий день

Ничего не укажет в тумане:

У холодной золы изогнувшийся пень

Прочернеет один на поляне.

Но нахмурится н о ч ь , — разгорится костер,

И, виясь, затрещит можжевельник,

И, как пьяных гигантов столпившийся хор,

Покраснев, зашатается ельник 16.

Он (очень скоро) ответил мне так:

10 XII 1920

Спасибо Вам за письмо, дорогой Георгий Петрович.

Оно мне очень близко и понятно. Да, конечно, все, что

мне нужно, это, чтобы у меня «нахмурилась ночь». Что

касается «нельзя писать», то эта мысль много раз пере­

вертывалась и взвешивалась, но, конечно, она — мысль и

только покамест. А я, чем старше, тем радостнее готов

всякие отвлеченности закидывать на чердак, как только

они отслужили свою необходимую, увы, службу. И Вы

великолепно говорите о том, что все-таки живете, — сто­

ронитесь или нет, выкидывают Вас или нет.

104

Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое

Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие

называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д.

Я действительно хочу многое «разложить» и во многом

«усумниться», но это — не «искусство» для искусства, а

происходит от большой требовательности к жизни; отто­

го, что, я думаю, то, чего нельзя разложить, и не разло­

жится, а только очистится. Совсем не считаю себя пес­

симистом.

Не знаю, когда удастся зайти к Вам, не могу обещать,

что скоро, но, очевидно, наша встреча была не послед­

ней.

Всего Вам лучшего.

Ваш Ал. Блок.

Прошло несколько месяцев. Был, кажется, март.

Я стоял в очереди в Доме ученых, в достопамятном «се­

ледочном» коридоре с окнами на унылый фонтан. В тем­

ных дверях показался Александр Александрович. Он ко­

го-то торопливо искал. Был в длинном пальто и в малень­

ком, натянутом до ушей картузике. Он увидел меня,

приветливо улыбнулся, подошел и заговорил:

— Ищу жену. Сейчас иду наверх. Там заседание о

золотом займе за границей. Хочу послушать. Это очень

интересно.

Я спросил: «Ну, что же, теперь — лучше?»

Он подумал и, снова улыбаясь, пристально глядя мне

в глаза, ответил очень решительно:

— Лучше.

Мы расстались. Я посмотрел ему вслед. Он опять то­

ропливо пошел по коридору, на ходу (холодно, как мне

показалось) поздоровался с Виктором Шкловским и ис­

чез. Больше я его не видел.

Август 1923

2

ИЗ ОЧЕРКА «ИЗ СЕМЕЙНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ»

При первой встрече с Блоком всех поражала непо­

движность его лица. Это отмечено многими мемуаристами.

Лицо без мимики. Лицо, предназначенное не для живо­

писи и не для графики, а только для ваяния. «Медаль­

ный» профиль Блока.

105

Он держался всегда очень прямо, никогда не горбился.

Добавьте к этому спокойную медлительность движений

(он не жестикулировал ни при чтении стихов, ни в раз­

говоре), молчаливость, негромкий, ровный, надтреснутый

голос и холодноватый взгляд больших светлых глаз из-

под темных, чуть приспущенных век.

Таким он бывал во все времена своей жизни: и в

самой первой юности, и в поздней молодости, и незадол­

го до смерти. Но именно только «бывал»: это была завеса

или, точнее, забрало.

Блок внутренне находился в непрерывном движении.

Как поэт и как человек, он рос медленно, но безостано­

вочно. Он все время менялся. И когда сейчас я стараюсь

воссоздать его в памяти, я вижу не один, а много после­

довательных его образов, между собой несхожих, и не

знаю, который из них считать основным, каноническим.

Было в нем, впрочем, и кое-что, так сказать, постоян­

ное, не зависевшее от возраста. Таков был его смех,

очень громкий, ребячливый и заразительный. Но он

раздавался редко и только в очень тесном кругу.

Такова же была его улыбка. Она несла другую, более

ответственную функцию, чем смех. Особенность блоков-

ской улыбки заключалась в том, что она преображала его

коренным образом. Лицо, обычно довольно длинное и уз­

кое, тускловатое по расцветке, словно подернутое пеплом,

становилось короче и шире, пестрее и ярче. Глаза свет­

лели еще более, вокруг них ложились какие-то новые,

глубокие, очень теплые тени и сверкал почти негритян­

ской белизной ровный ряд крепких зубов. Улыбка, как и

смех, была очень наивная, ласковая и чистая. Видя ее, я

всегда вспоминал слова Льва Толстого о том, что прекрас­

ным можно назвать только такое лицо, которое от улыб­

ки хорошеет. <...>

Теперь мне до очевидности ясно, что он был патоло­

гически застенчив. Это была тоже постоянная его черта,

не побежденная до смерти и причинявшая ему, вероятно,

много огорчений. Но она давала о себе знать только

в быту и мгновенно преодолевалась, как только он всту­

пал в исполнение каких-нибудь художественных обязан­

ностей, будь то декламация чужих произведений, игра

на сцене или чтение своих стихов. Так было у него и в

детстве, когда он нескрываемо боялся людей, когда из-за

этого даже хождение в гимназию было для него на пер­

вых порах мучительно и когда тем не менее дома, на

106

елке, нарядившись в костюм Пьеро, он без всякого стес­

нения показывал гостям фокусы и читал французские

стихи *. <...>

Передо мной возникает другой его образ, отделенный

от первого целым десятилетием.

Это было в 1907 или в 1908 году. Он был уже широко

известен как поэт. Когда говорили о «декадентах», не­

пременно упоминали и его, но не на первом месте, а

большей частью на третьем: Бальмонт, Брюсов, Блок.

Славы еще не было, всеобщего признания тоже пока не

было: в широких читательских и писательских кругах

была именно только известность, немного скандальная

известность слишком дерзкого новатора. Почетное поло­

жение было завоевано к этому времени Блоком лишь в

очень узком поэтическом кружке.

Помню такую сцену: отец читает нам с сестрой сти­