жало в ней отсутствие всякого style moderne. Она была

очень милой и внимательной хозяйкой. Блок бегал в угло­

вую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разли­

вала великолепный борщ.

Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы

ездили в Новодевичий монастырь. Мы бродили между мо­

гил Новодевичьего монастыря в морозный, голубой ян­

варский день. Маковки собора горели, как жар. Весь

собор был белый, полукруги икон под куполом — из ясной

бирюзы с золотом. Мы долго смотрели на эти иконы.

Визжал дикий ветер января, крутя снежинки. Блок го­

ворил: «Особенно хороши эти иконы через дерево» (вы­

сокие, обнаженные дерева колыхались перед храмом).

Наступала морозная, рдяная заря. Мы, иззябшие, возвра-

118

щались в город, на Спиридоновку. Вечером — интимное

собрание в доме Марконет с Белым или вывоз в свет

петербургских гостей.

Во дворе дома Марконет, во флигеле, жил одинокий

старичок Владимир Федорович Марконет, учитель истории

в отставке, на пенсии. Русское добродушие сочеталось в

нем с веселостью и галантностью француза. Он сразу стал

поклонником Блоков, не без кавалерства раскланивался

перед Любовью Дмитриевной и каждый день забегал к

нам со двора, чтобы бросить несколько шуток. Блок вспо­

минал его потом в письме: «Бывало, пройдет за окном Вла­

димир Федорович в высокой шапке». Любовь Дмитриевна

собиралась вышить ему подушку, но так и не собралась...

Казалось, нам с Блоком и Белым открывается дол­

гий путь втроем, заключался прочный триумвират. А в

действительности это была вспышка перед концом...

8

В январе Блок вернулся в Петербург завзятым моск­

вичом. Петербург и Москва стали для него символами

двух непримиримых начал. Все в Москве ему нравилось:

и Белый, и Брюсов, и Рачинский, а Петербург продол­

жал олицетворяться «астартическими» Мережковским и

Гиппиус. Но если раньше он писал о Москве «белая,

древняя», то теперь из Петербурга она представлялась

ему «розовой». Вообще белые краски исчезали с его

палитры, заменялись розовыми, чтобы скоро погаснуть в

черно-фиолетовых сплавах, в диком врубелевском колори­

те. Вскоре после возвращения в Петербург Блок написал

длинное стихотворение 24, где изображалась борьба

Петербурга с Москвой, антихриста Петра с патроном

Московской Руси св. Георгием Победоносцем, кончающая­

ся победой «светлого мужа» и явлением «Девы алых

вечеров». Блок остался недоволен этим стихотворением,

находил его искусственным и наивным. Вот некоторые

строфы:

Вдруг летит с отвагой ратной

— В бранном шлеме голова —

Ясный, кроткий, златолатный,

Кем возвысилась Москва.

Ангел, мученик, посланец

Поднял звонкую трубу.

Слышу коней тяжкий танец!

Вижу смертную борьбу!

119

Светлый муж ударил деда!

Белый — черного коня!

Пусть последняя победа

Довершится без меня.

Я бегу на воздух вольный,

Жаром битвы упоен.

Бейся, колокол раздольный!

Разглашай веселый звон!

Чуждый спорам, верный взорам

Девы алых вечеров,

Я опять иду дозором

В тень узорных теремов.

Не мелькнет ли луч в светлице?

Не зажгутся ль терема?

Не сойдет ли от божницы

Лучезарная сама?

По приезде в Петербург Блок нашел письмо из-за гра­

ницы от графа Развадовского, которое выписал мне це­

ликом. Граф между прочим писал: «L'homme propose,

Dieu dispose *. К сожалению, нам не пришлось увидеть­

ся. Случилось мне, что я покинул Петербург, и, веро­

ятно, навсегда. Петербурга я не люблю, и мне его не

жаль. Слишком в нем много холода, много эгоизма. А

я все искал в людях сердца... Запад мне гораздо бо­

лее по душе, чем Восток... Через месяц едем в Рим.

Что делает «Новый путь», что Мережковский, что

Розанов и их последователи? Расширяется ли власть

тьмы?»

Брюсов, с которым Блок познакомился в Москве 25,

произвел на него потрясающее впечатление. Брюсов был

в зените своего таланта, он читал свои новые стихи «Конь

блед» и старые «Приходи путем знакомым». Напев хо­

реев «Конь блед» заметен в стихотворении Блока «Утром,

когда люди старались не шевелиться», «Жду я смерти

близ денницы» Блок сам назвал «Подражанием», разу­

мея «Приходи путем знакомым». Вообще в этот период

Блок подошел к Брюсову как в темах, так и в ритмах

своей поэзии. Когда я написал ему небольшую сравни­

тельную характеристику его поэтических приемов и при­

емов Брюсова, он мне отвечал: «Я совершенно не могу

надеяться вырасти до Брюсова, даже теперешнего. А что

* Человек предполагает — бог располагает ( фр. ) .

120

будет его будущая книга! Буду ждать с восхищением и

надеждою».

И в том же письме: «Чувствую, что тут наступает что-

то важное для меня, и именно после наших мистических

встреч в Москве. Во всяком случае могу формулировать

(донельзя осторожно) так: во мне что-то обрывается а

наступает новое в положительном смысле, причем для

меня это желательно, как никогда прежде. Я чувствую

неразрывную связь с Мережковским только как с про­

шлым и в смысле отучения от пошлости и пр. Теперь меня

пугает и тревожит Брюсов, в котором я вижу однако

неизмеримо больше света, чем в Мережковских. Вспоми­

наю, что апокалиптизм Брюсова (т. е. его стихотворные

приближения к Откровению) не освещены исключитель­

но багрянцем или исключительно рациональной белизной,

как у Мережковских. Что он смятеннее их (истинный

безумец), что у него есть детское в выражении лица, в

неуловимом, что он может быть положительно добр. На­

конец, что он без сомнения носит в себе возможности

многого, которых Мережковский совсем не носит, ибо

большего уже не скажет! Притом мне кажется теперь,

что Брюсов всех крупнее — и Мережковского. Ах, да!

Отношение Брюсова к Вл. Соловьеву — положительное,

а М<ережковского> — вполне отрицательное. Как-то М<е-

режковский> сказал: «Начитались Соловьева, что ж —

умный человек» <!?!>. Вообще, я могу припомнить много

словечек Дм<итрия> Серг<еевича>, не говорящих в его поль­

зу. Но он важен и считаться с ним надо».

9

Весной 1904 года Блоки рано, в апреле, переехали в.

Шахматово, «главное для ландышей», как писал Блок

Белому. Я держал экзамен зрелости и между трудными

для меня экзаменами по математике успевал приезжать

в Шахматово, хотя от станции Подсолнечная приходилось

ехать на лошадях около двадцати верст. Блок и Любовь

Дмитриевна жили вдвоем во флигеле, никого из родных

не было. Имение было сдано в аренду латышу Мартину,

которого я называл «морским котом» из Фаустовой кухни

ведьмы.

Деревья еще едва распускались и свистали редкие

птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому

121

флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодев­

ший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом

солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитри­

евна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро устава­

ла, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага.

Она взманила,

Земля пустынная! 26