го), присутствовала Любовь Дмитриевна...»
Саша был два года на втором курсе. Верно ли дати
рованы студенческие беспорядки, я не помню 23.
Далее Саша соединяет два лета в одно — 1899 и 1900.
Лето 1899 года, когда по-прежнему в Боблове жили
«Менделеевы», проходило почти так же, как лето 1898 го
да, с внешней стороны, но не повторялась напряженная
атмосфера первого лета и его первой влюбленности. Игра
ли «Сцену у фонтана», чеховское «Предложение», «Бу
кет» Потапенки.
К лету 1900 года относится: «Я стал ездить в Боблово
как-то реже, и притом должен был ездить в телеге (вер
хом было не позволено после болезни). Помню ночные
возвращения шагом, осыпанные светлячками кусты, те
мень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитри
евны». (Менделеевы уже не жили в этом году; спектакль
организовала двоюродная моя сестра, писательница
Н. Я. Губкина, уже с благотворительной целью, и тут мы
играли «Горящие письма» Гнедича. Ездила ли к Менде
леевым в этот год, не помню.)
«К осени [это 1900 год] я, по-видимому, перестал
ездить в Боблово (суровость Любови Дмитриевны и теле
га). Тут я просматривал старый «Северный вестник», где
нашел «Зеркала» З. Гиппиус 24 . И с начала петербург
ского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это
знакомство прекратилось». (Знакомство с А. В. Гиппиу
сом относится к весне 1901 года 25.)
К разрыву отношений, произошедшему в 1900 году,
осенью, я отнеслась очень равнодушно. Я только что
окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие
курсы 26, куда поступила очень пассивно, по совету ма
мы, и в надежде, что звание «курсистки» даст мне боль
шую свободу, чем положение барышни, просто живущей
дома и изучающей что-нибудь вроде языков, как тогда
было очень принято.
Перед началом учебного года мама взяла меня с со
бой в Париж, на всемирную выставку. Очарование Па
рижа я ощутила сразу и на всю жизнь. В чем это оча
рование, никому в точности определить не удается. Оно
так же неопределенно, как очарование лица какой-нибудь
не очень красивой женщины, в улыбке которой — тысяча
147
тайн и тысяча красот. Париж — многовековое лицо само
го просвещенного, самого переполненного искусством го
рода, от монмартрской мансарды умирающего Модильяни
до золотых зал Лувра. Все это — в воздухе его, в линиях
набережных и площадей, в переменчивом освещении, в
нежном куполе его неба.
В дождь Париж расцветает,
Словно серая роза...
Это у Волошина хорошо, очень в точку. Но, конечно,
мои попытки сказать о Париже еще во много раз слабее,
чем все прочие. Когда мне подмигивали в ответ на мое
признание в любви к Парижу («Ну да! Бульвары, мод
ные магазины, кабачки на Монмартре! Хе, хе!..»), это
было так мимо, что и не задевало обидой. Потом, в кни
гах, я встречала ту же любовь к Парижу, но никогда
хорошо в слово не уложившуюся. Потому что тут дело
не только в искусстве, мысли или вообще интенсивности
творческой энергии, а еще в чем-то многом другом. Но
как его сказать? Если слову «вкус» придавать очень,
очень большое значение, как <придавал> мой брат
И. Д. Менделеев, который считал: неоспоримые преиму
щества французских математиков коренятся в том, что
их формулы и вычисления всегда овеяны прежде всего
вкусом, то и, говоря о Париже, уместно было бы это сло
во. Но при условии полной договоренности с читателем
и уверенности, что не будет подсунуто бытовое значение
этого слова.
Я вернулась влюбленной в Париж, напоенная впечат
лениями искусства, но и сильно увлеченная пестрой вы
ставочной жизнью. И, конечно, очень, очень хорошо оде
тая во всякие парижские прелести. Денег у нас с мамой,
как всегда, было не очень много, сейчас я не могу даже
приблизительно вспомнить какие-нибудь цифры; но мы
решительно поселились в маленьком бедном отельчике
около Мадлэны (rue Vignon, Hôtel Vignon), таком старо
заветном, что когда мы возвращались откуда-нибудь ве
чером, портье нам давал по подсвечнику с зажженной
свечой, как у Бальзака! А на крутой лестнице и в узких
коридорах везде было темно. Зато мы могли видеть все,
что хотели, накупили много всяких, столь отличных от
всего не парижского, мелочей и сшили у хорошей порт
нихи по «визитному платью». То есть тип того платья,
в котором в Петербурге бывали в театре, в концертах и т. д.
148
Мамино было черное, тончайшее суконное, мое —
такое же, но «bleu pastel», как называла портниха.
Это — очень матовый, приглушенный голубой цвет, чуть
зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный.
Лучше подобрать и нельзя было к моим волосам и цвету
лица, которые так выигрывали, что раз в театре одна чо
порная дама, в негодовании глядя на меня, нарочно
громко сказала: «Боже, как намазана! А такая еще мо
лоденькая!» А я была едва-едва напудрена. Платье это
жило у меня до осени 1902 года, когда оно участвовало
в важных событиях.
Хоть я и поступила на Курсы не очень убежденно,
но с первых же шагов увлеклась многими лекциями и
профессорами, слушала не только свои — первого курса,
но и на старших. Платонов, Шляпкин, Ростовцев, каж
дый по-разному, открывали научные перспективы, кото
рые пленяли меня скорее романтически, художественно,
чем строго научно. Рассказы Платонова, его аргумента
ция были сдержанно пламенны; его слушали, затаив ды
хание. Шляпкин, наоборот, так фамильярно чувствовал
себя со всяким писателем, о ком говорил, со всякой эпо
хой, что в этом была своеобразная прелесть: эпоха ста
новилась знакомой, не книжной. Ростовцев был красно
речив, несмотря на то, что картавил, и его «пе гиоды, ба
зы, этапы» выслушивались с легкостью благодаря интен
сивной, громкой, внедряющейся речи. Но кем я увлек
лась целиком, это А. И. Введенским. Тут мои запросы
нашли настоящую пищу. Неокритицизм помог найти ме
сто для всех моих мыслей, освободил всегда живущую во
ине веру и указал границы «достоверного познания» и
его ценность. Все это было мне очень нужно, всем этим
я мучилась. Я слушала лекции и старших курсов, по фи¬
лософии, и с увлечением занималась своим курсом —
психологией, так как меня очень забавляла возможность
свести «психологию» (!) к экспериментальным мелочам.
Я познакомилась со многими курсистками, пробовала
входить даже в общественную жизнь, была сборщицей
каких-то курсовых взносов. Но из этого ничего не вышло,
так как я не умела эти сборы выжимать — и мне никто
ничего не платил. Бывала с увлечением на всех студен
ческих концертах в Дворянском собрании 27, ходила в
маленький зал при артистической, где студенты в виде
невинного «протеста» и «нарушения порядка» пели «Из
страны, страны далекой...». «Расходились» по очень веж-
149
ливым увещеваниям пристава. На курсовом концерте бы
ла в числе «устроительниц» по «артистической», ездила
в карете за Озаровским и еще кем-то, причем моя обя
занность была только сидеть в карете, а бегал по лест
ницам приставленный к этому делу студент, такой же
театрал, как я. В артистической я благоговела и блажен
ствовала, находясь в одном обществе с Мичуриной во
французских «академических пальмах», только что полу
ченных. Тут же Тартаков (всегда и везде!), Потоцкая,
Куз а, Долина. Быстро отделавшись от обязанностей, шла
слушать концерт, стоя где-нибудь у колонны с моими
новыми подругами — курсистками Зиной Линевой, по