Зинаидин грозный щит...» — и далее рифма: «...раз­

бит...» 47 (разумеется Брюсов и «Скорпион»).

Если в нашем товарищеском коллективе было бодрое

настроение, то, наоборот, мне было очень тяжело. Лите­

ратурная ажитация и убыль внутренних тем — так ха­

рактеризовал бы я то время. Затруднения и конфликты

моего индивидуального сознания побуждали особенно

меня искать гармонии ритма в «братстве», в «коммуне

мечтателей». В то время я чаще и чаще задумывался

над проблемой общения людей, образования братских и

сестринских коллективов, мечтал не то о пирах Платона,

не то о мистерии, взыскуя о прекрасном обряде жизни.

Поэтому я в то время лелеял мечту об организации сво­

его рода ритуала наших бываний и встреч, о гармони­

зации самих наших касаний друг друга, вызывающих ха­

ос и разорванность сознания. Проблема коммуны, мисте­

рии и новой общественности пересеклась с мыслию об ор­

ганизации самого индивидуализма в своего рода интерин­

дивидуал. Я искал людей и общений не кружковых, а ка-

такомбных, интимных. Помню, что часто бывал в то

время в Донском монастыре у одного замечательного че­

ловека — епископа на покое Антония. На почве этих

исканий тогда подготовлялся один очень грустный эпи­

зод моей жизни, где протянутость к мистерии человече­

ских отношений опрокинулась в самую обыденную про­

зу 48: зори девятьсот первого года, увы, угасли безвоз­

вратно. Поэтому я с какой-то особою тягою обращался

мыслию к А. А. Блоку, просто нуждаясь в общении с

ним, как с самым близким, как почти с братом, с кото­

рым я еще не встречался. Я помнил, что он только что

женился, и мысль о том, как построена его личная

жизнь, занимала меня: есть ли мистерия в его жизни,

есть ли та гармония и ритм, о которых так много и под­

час так не ритмично говорилось в начинавших мне уже

надоедать юных модернистических кругах. Я получал

в то время и письма и стихи от А. А., стихи, то нежные,

то тревожные, но общий их, доминирующий фон был

мягкой грустью. Чувствовалось, что А. А. бодрится, но за

этой форсированной бодростью чувствовалось недоумение.

Ноты Прекрасной Дамы, угасая, вспыхнули еще раз

там. Но ни в письмах, ни в стихах не было напряженно­

сти 1902 года и первой половины 1903 года. Письма

228

А. A. ко мне были спокойнее, мягче, дружественнее и

проще. Лично мне они были большим утешением. Что

же касается до наших мистических чаяний, то они как-

то отступили на второй план. Вот характерные ноты на¬

строения стихотворений А. А. этого периода: «Я на по­

кой ушел от дня, и сон гоню, чтобы длить молчанье...

днем никому не жаль м е н я , — мне ночью жаль мое стра­

данье».

Вот выдержка из письма того времени: «Состоя­

ние молчания стало настолько привычным, что я уже не

придаю ему цены. Вы, как мне показалось, не привыкли

к тому, что лишь второстепенно, и поставили ваше

состояние молчания для Вас на первый план, а я уже

мирюсь с этим, потому что не вижу крайней необходимо­

сти тратить пять лошадиных сил на второстепенное. Вот

и «я» все о себе, только, мне кажется, это ничего... Ах,

нам многое известно, дорогой Борис Николаевич! Вы

спрашиваете, кто я, что я. Разве вы не знаете: то же и

то же опять милое, родное, вечное в прошедшем, настоя­

щем и будущем... Я говорю о самом близком, окружаю­

щем меня. Один из петербургских поэтов пишет мне:

«о вас ходит легенда, что вы, женившись, перестали

писать стихи». Мадам Мережковская, кажется, решила

это заранее. Что же это значит: мадам Мережковская

создала трудную теорию о браке, рассказала мне ее в

весеннюю ночь, а я в ту минуту больше любил весеннюю

ночь, не расслышал теории, понял только, что она труд­

ная. И вот женился, и вот снова пишу стихи и милое

«прежде» осталось милым... А тут сложилась «легенда».

Но поймите, наконец, Вы, московские и не петер­

бургские мистики, что мне жить во сто раз лучше,

чем прежде, а стихи писать буду, буду, буду, хотя

в эту минуту мне кажется, что стихи мои препоганые».

Еще с начала ноября 1903 года А. А. писал мне и

С. М. Соловьеву, что он с женой собирается в Москву

погостить. Должен был остановиться на Малой Спиридо­

новке, в доме В. Ф. Марконет, в пустой квартире, при­

надлежавшей, если не ошибаюсь, А. М. Марконет. Мы

с нетерпением ожидали приезда А. А. в Москву, но этот

приезд оттягивался: Блок с женой приехали лишь в пер­

вых числах января 1904 года. Помню, в то время только

что вышли «Urbi et Orbi» Вал. Брюсова, которые были

встречены нами как нечто чрезвычайное. Вот что писал

мне А. А. об «Urbi et Orbi»: «Urbi et Orbi» — это

229

бог знает что. Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обви­

вает. Внешность, содержание — ряд небывалых открове­

ний, прозрений почти гениальных. Я готов говорить еще

больше, чем вы, об этой книге, только просижу еще над

ней. Могу похвастаться и поплясать по комнате, что не

все еще прочел, не разглядел всех страниц. При чтении

могут прийти на ум мысли круглого идиота: как многое

на свете делается, какие на небе звезды, какая бывает

хорошая погода и прочее... Бальмонт тоже натворил чу­

деса, выпустив последние две книги, а вы — молчание...

Вы будете печатать, а я в ответ вместо никуда не год­

ных рецензий — мычать».

В «Urbi et Orbi» было два стихотворения. В них

отчетливо сказалось отношение старшей линии модерниз­

ма, Бальмонта и Брюсова, к нарождавшемуся течению

символизма, к которому в Петербурге относился глав­

ным образом А. А. Блок, а в Москве выразителем идео­

логии этого течения был хаотический кружок «аргонав­

тов». Одно стихотворение посвящено мне. Оно кончается

словами: «Я много верил, я проклял многое и мстил не­

верным в свой час кинжалом». В смешном стихотворе­

нии «Младшим» с эпиграфом: «Там жду я Прекрасной

Дамы», поэт восклицает: «Они Ее видят! Они Ее слы­

шат!..» Далее описывается, как поэт прижимается к же­

лезным болтам храма, куда его не пускают, и созерцает

святослужение: «Железные болты сломать бы, сорвать

бы, но пальцы бессильны и голос мой тих». В этих

строках выражено недоверие, подозрение и неумение по­

нять, чем мы волнуемся и чего ожидаем. На это стихо­

творение А. А. Блок ответил Брюсову гимном, обращен­

ным к своей музе:

Тебе, чья тень давно трепещет

В закатно-розовой пыли!

Пред кем томится и скрежещет

Великий маг моей земли... *

Брюсов здесь назван «великий маг» не только в ри­

торическом смысле, но и в текстуальном: именно в эти

годы Брюсов проявлял большой интерес к спиритизму,

дурного тона оккультизму (интерес больше к эксцессам

черной магии, чем к подлинно духовной науке). Этот

интерес отразился в его романе «Огненный ангел».

* В позднейшей редакции вместо «великий» поставлено «су­

ровый». ( Примеч. А. Белого. )

230

А. А. Блок- знал про это заигрывание Брюсова со всякой

мелкой бесовщиной; отсюда выражение: «скрежещет маг».

Кроме того, вследствие нашего нежелания подчиниться

требованию «Скорпиона» о неучастии в «Грифе», отно­

шение В. Я. Брюсова ко мне и к А. А. было несколько

«скрежещущим».

Среди лиц, сгруппированных вокруг «грифов», осо­

бенно чутко и нежно относились к поэзии А. А.: пи­

сательница Нина Петровская и молодой, безвременно умер­

ший писатель Пантюхов. Бальмонт, бывавший почти

ежедневно в «Грифе» и очень друживший с грифскою