остался «крайним мистиком», впавшим с покаяния в тяжкое по
хмелье, и был объявлен единственным и злокозненным виновни
ком той мучительной «неразберихи», которая испортила их жиз
ни и запутала их судьбы 1.
3. БОРЬБА ЗА БЛОКА
Более всего освещены в мемуарной литературе о Блоке по
следние три с половиной года его жизни — с января 1918 года по
август 1921-го. Оно и понятно: в это время Блок был особенно на
виду. После появления «Интеллигенции и Революции», «Скифов»
и «Двенадцати» имя поэта было у всех на устах, да и круг лю
дей, с которыми он в это время общался, сильно расширился.
Расширение началось еще в 1917 году — с того времени,
когда поэт был привлечен к работе в Чрезвычайной следствен
ной комиссии, учрежденной для расследования деятельности ми
нистров и высших сановников царского режима.
Октябрьская революция окончательно вывела Блока из его
привычного уединения. Редакция газеты «Знамя труда», прави
тельственная комиссия по изданию классиков русской литера
туры, Театральный отдел Наркомпроса, горьковская «Всемирная
литература» и его же «Исторические картины», издательство
Гржебина, Большой драматический театр, Союз поэтов и Союз
писателей, Дом литераторов и Дом искусств — вот перечень
главных мест, где Блок работал или постоянно бывал, встре
чаясь со множеством людей, часто для него совершенно новых.
Страна переживала крайне тяжелое время. На нее черной
тучей надвинулись гражданская война, интервенция, блокада,
хозяйственная разруха, голод, заговоры, диверсии и мятежи.
Но литературная жизнь, жизнь театра, искусства тем не менее
била ключом. Много было и в ней неурядицы, спешки, воздуш
ных замков, досадных ошибок, однако сколько же веры, энер
гии, дерзаний, героики, страсти!..
Но и обстановка в искусстве, в литературе была очень слож
ной, а в Петрограде, пожалуй, особенно. Ленин летом тяжелей
шего 1919 года уговаривал Горького уехать из Петрограда — чтоб
изолироваться от «больного брюзжания больной интеллигенции»,
наиболее назойливого в «бывшей столице» 2.
1 В первой редакции воспоминаний А. Белого, которая поме
щена в данном сборнике, рассказ о возникшей между ним и Бло
ком личной драме не присутствует. См. об этом в моем очерке
«История одной любви» (Вл. О р л о в . Пути и судьбы. Изд. 2-е.
М.—Л., 1971, с. 636—743).
2 В. И. Л е н и н . Полн. собр. соч., т. 51, с. 25.
25
В первые пореволюционные годы в Петрограде образовалось
несколько вполне легальных учреждений, ставших центрами при
тяжения брюзжащей интеллигенции, в их числе — Дом литерато
ров, Союз писателей, Вольная философская ассоциация (Вольфи
ла). К ним можно присоединить и несколько более узких, интим¬
ных литературных объединений вроде гумилевского «Цеха поэтов»
и связанного с ним кружка «Звучащая раковина». В частности,
Дом литераторов превратился в прибежище всякого рода отстав
ных «витий», отказывавших Советской власти в своем сочувствии.
(Именно в противовес Дому литераторов Горький учредил Дом
искусств, вокруг которого постарался объединить все наиболее
живое и дееспособное, что было в петроградской литературе.)
Автора «Двенадцати» в этих учреждениях я кружках пори
цали — большей частью по необходимости, прикровенно, но под
час и вслух.
Написав «Двенадцать», Блок оказался в самом центре про
исходившей в стране идейно-литературной борьбы. Теперь, по
прошествии стольких лет, особенно ясно видно, что «Двенадцать»
явились не только гениальным поэтическим произведением, но
и гениальным поступком.
Автор «Двенадцати» подвергся бешеной травле со стороны
различных контрреволюционных сил. От него отшатнулись мно
гие, казалось бы вполне расположенные к нему люди, в их
числе и самые близкие. Все это хорошо известно. Как и то, что
Блок в 1918 году мужественно встретил обрушившуюся на него
лавину глумления и клеветы.
Известно также и то, что в дальнейшем Блок временами
испытывал упадок душевных сил и крайнее раздражение, по
тому что вынужден был заниматься не своим делом (делом
художника), а часами высиживать на заседаниях, тратить дра
гоценное время на бесконечные, часто пустые словопрения,
писать рецензии, редактировать горы рукописей, тонуть в прото
колах и ведомственной переписке.
Вот характерный след такого раздражения в неизданном
письме его к Н. А. Нолле от 3 января 1919 года: «Пускай человека
отрывают от его любимого дела, для которого оп существует
(в данном случае меня — от писания того, что я, может быть,
мог бы еще написать), но жестоко при этом напоминать чело¬
веку, чем он был, и говорить ему: «Ты — поэт», когда ты пре
вращен в протоколиста...» Насколько это было для Блока серьез
но, видно из другого его письма к той же Н. А. Нолле (от 5 фев
раля 1919 г): «Все время приходится жить внешним, что посте¬
пенно притупляет и делает нечувствительным к величию эпохи
и недостойным ее».
26
Горькие слова! Именно потому, что он прекрасно понимал
и всем сердцем чувствовал величие эпохи, Блок не хотел и не
умел «жить внешним». И то, что ему пришлось пойти на это,
служило постоянным источником терзавших его сомнений и
страданий. Его душевная усталость и раздражение приобретали
иной раз обостренный характер — и тогда он признавался, что
«живет со сцепленными зубами», испытывает какой-то «гнет»,
который мешает ему писать.
Об этом упоминает, в частности, А. М. Ремизов в своих
правдивых и отлично написанных воспоминаниях. Умница Реми¬
зов верно истолковал сорвавшееся с языка блоковское призна¬
ние: «И как писать? После той музыки? С вспыхнувшим и уга¬
сающим сердцем? Ведь чтобы сказать что-то, написать, надо со
всем железом духа и сердца принять этот «гнет» — Россию, та
кую Россию, какая она есть сейчас... русскую жизнь со всем
дубоножием, шкурой, потрохом, ором и матом, а также — с вели
ким железным сердцем и безусловной простотой, русскую
жизнь — и ее единственную огневую жажду воли».
На Блока не оказывали ни малейшего воздействия ни лич
ные невзгоды и бытовые лишения, ни вынужденная суровость
пролетарской диктатуры, ни ничем не оправданные уколы и
обиды, которые порой приходилось ему терпеть от всякого рода
злоупотребляющих властью «калифов на ч а с » , — он был челове
ком душевно стойким и физически выносливым и, обращаясь
к товарищам по работе, неизменно старался вдохнуть в них
силу, надежду и веру, звал их «не биться беспомощно на по
верхности жизни, где столько пестрого, бестолкового и темного»,
но «прислушиваться к самому сердцу жизни, где бьется — пусть
трудное, но стихийное, великое и живое» (VI, 437).
Нет, все дело в том, что так ярко вспыхнувшее сердце
Блока действительно стало угасать. Его необъятная вера в буду
щее в значительной мере разошлась с доверием к настоящему,
потому что революция совершенно неожиданно для поэта по
вернулась к нему не предугаданной им стороной. В этом и был
источник постигшей его тяжелой личной трагедии.
До самого конца Блок хранил неколебимую верность тому
необыкновенному и великому, что посетило его и подняло
на самый гребень волны в огне и буре Октября. Доказывая, что
«изменить самому себе художник никак не может, даже если
бы он этого хотел» (VI, 89), Блок не мог изменить своему
кровью сердца купленному пониманию революции как сжигаю
щей стихии, призванной разом испепелить старый мир, не мог
изменить своей выношенной в душевных страданиях вере, что