одним из двигателей какого-то крупного старообрядческого толка).
( Примеч. А. Белого. )
246
Оно бросает совсем иной рельеф на его душевный мир
последнего времени. Признание это лишь подчеркивает
физиологичность для него факта зорь. Это-то и делало
A. А., с самого начала его поэтической деятельности,
поэтом, не вмещающимся в партии того времени, и груп
пировавшим вокруг его музы избранный кружок самых
разнообразных людей (мы, молодежь, декаденты, сек
тантка А. Н. Шмидт, почтенный старообрядец, староко
ленный домовладелец и вечный член дворянского клуба
B. Ф. Марконет, старушка С. Г. Карелина и др.).
Это — необыкновенность его стихотворений, особая остро
та ни у кого но бывших переживаний, подымающая как
бы волну озаренного розово-золотого, душевно-духовного
воздуха. Этим воздухом он и был пропитан, когда мы
встречались с ним в 1904—1905 годах. Это был кусочек
того особого мира, как бы солнечный загар (а не внешняя
лишь озаренность), который ложился опять-таки как
бы физиологически на него и на темы, связанные с
его п о э з и е й , — темы уже погасающие, Видение, уже от
ходящее; но Видение, бывшее ему, он носил в себе,
в своем сердце: и это сердце еще посылало порою ему
эти, не ему принадлежащие лучи. Отсюда «загар», т. е.
не то духовная опаленность, не то лучезарность, о кото
рой я говорил выше. Но он сознательно не присутствовал
при этом, он, вероятно, лишь констатировал, что его
темы, строчки, его личное присутствие вызывает в лю
дях какие-то неведомые волны, осознаваемые различно.
Одни ощущали А. А. особенно связанным с темою ли
рики, другие ощущали его «рыцарем», иные каким-то
самопосвященным мистиком, третьи испытывали просто
чувство необыкновенной симпатии к нему, этому Фаусту,
Парсифалю, Мужу-ребенку, скептику Сведенборгу, Апол
лону-Дионису. В одних поднимались дионистские волны,
другие слышали воздух радений и хлыстовства вокруг
его тем, третьи ощущали волну розово-золотой атмо
сферы, действенного соловьевства, о которой я говорил
выше. Наконец, были и такие, которые считали его спе
циально опасным и мистически подозрительным с орто
доксально-христианской точки зрения. Все это было в
высшей степени чуждо декадентским кружкам «Скорпи
она» и «Грифа», которые брали его лишь как поэта,
т. е. мастера слагать строчки, и не понимали иного, бо
лее глубокого отношения к антропософской проблеме,
которой он был бессознательным носителем в то время.
247
Отсюда родилась легенда о средневековой стилизации,
отсюда же балаганное восприятие темы «Прекрасной
Дамы» со стороны тех, кто давал А. А. приют как поэту
в их «новых» литературных органах *.
Нов был А. Л. Блок, начиная с поэзии и кончая лич
ностью. Кто близко не встречался с ним до 1905 года,
тот не имеет представления о Блоке по существу. Блок
1905—1907 годов большой, большой человек. Блок
1908—1912 годов опять-таки большой Блок. Блок послед¬
него периода опять-таки новый. Но Блок 1904 года —
Блок незабвенный, неповторяемый, правда, присутству
ющий всегда в других «Блоках», но как бы выглядыва
ющий из-за них, как из-за складок тяжелой, прекрасной,
то зелено-фиолетовой, то серо-пурпурной, то желто-чер
ной мантии бархата (желтые закаты III тома). Мне
удалось застать Блока еще не в этих тонах, а в налете,
подобном загару, розово-золотого воздуха, сохранивше
гося на нем, как живое воспоминание духовных событий
1900—1901 годов (пожалуй, и 1902 года). И этот
Блок — неповторимый, единственный. Я помню не
сколько наших бесед втроем в присутствии нам молча
аккомпанирующей Л. Д., бесед, переходивших в язык.
полутеней, полуслов, поднимавших присутствовавшее
между нами молчание. Помню розово-золотой воздух, как
атмосферу, фимиам тишины, поднимающийся между
нами троими: будто вспыхивало «Око» треугольника и,
выражаясь словами Влад. Соловьева, «Поднималась мол
ча Тайна роковая» 55 — т. е. тайна нашего, нас бессло
весно связующего, физиологического почти знания, что
Она, эпоха Третьего Завета, идет и что камня на камне
не останется от внутренне себя изжившей старой куль
туры «сократиков». Серьезное и глубокое, не прочитанное
нами и по сию пору, смешивалось как-то непроизвольно
с нашей молодостью, во многом ребячливостью (нам с
А. А. было по двадцать три года, но душой мы были
старше и моложе наших лет; Л. Д. был двадцать один
год, а С. М. Соловьев был еще восемнадцатилетний юно
ша). И понятно: мы были мечтателями «по-глупому»,
* Уже старых, т. е. не соответствующих духу эпохи. «Весы»,
«Мир искусства» и «Новый путь» были бы подлинно революцион
ными новыми журналами, если бы время их появления на свет
было не 1899—1903 и 1904 годы, а примерно 1882—1885 годы, ко
гда Врубель уже создавал эпоху подлинно новую демонической
философией своего стиля и красок. ( Примеч. А. Белого. )
248
Казалось: проблема мистерии и гармонизации человече
ских отношений уже подошла и вот-вот прямо в руки
дается, что голубиные крылья спускаются, и вот Голубь
Жизни Глубинной сам сядет к нам в руки. С. М. Со
ловьеву мечтались громовые горизонты последней бли
стательной эры и роль России в н е й , — даже более
того — наша роль в ней. (Писал же Мережковский неза
долго перед этим: «Или мы, или никто».) Мне мечталась
тихая праведная жизнь нас всех вместе, чуть ли
не где-то в лесах или на берегу Светлояра, ожидающих
восстания Китежа (или Грааля) 56. И однажды, в квар
тире Марконет, у меня сорвалась подобная фраза: «Ах,
как бы хорошо там зажить нам вместе». И казалось, что
нет в этом ничего н е в о з м о ж н о г о , — да и не было ничего
невозможного: ведь ушел же Добролюбов, ушел к Добро
любову светский студент Л. Д. Семенов через два с лишком
года после этого, ушел сам Лев Толстой, пришел
оттуда, из молитвенных чащ и молелен севера, к нам
сюда Николай Клюев, наконец я сам уходил (не на Вос
ток, правда, а на Запад) уже в 1912 году 57, ища
не старцев, не Китежа, а, может быть, рыцаря Грааля...
Не удивительно, что на заре «символизма», на заре на
шей культурной жизни, нам казалось, что уйти всем
вместе из старого мира и легко и просто, потому
что Новый Мир идет навстречу к нам. Помнится, как в
поздний час синей лунной январской ночи ясные лучи
озаряли затемненные комнаты старой квартиры Марко
нет, и лежали лунные косяки на полу. Л. Д. сидела у
окна и ласково молчала в ответ на наши утопии. Мол
чал и А. А. Блок, но с невыразимой, мягкой, ему одно
му свойственной в те минуты, нежностью, одновременно
строгий и снисходительный, с доверчиво выжидательным
видом, весь слух и зрение, направленные на понимание
ритма наших разговоров: и целое, атмосфера, розово-зо
лотой воздух — веял, веял же, реально, конкретно, не с
горизонта, а из наших душ, от сердца к сердцу!
Естественно, что речи, сидение вместе и тихое молча
ние о Главном за чайным столом — все это носило ха
рактер особого непроизвольного эзотеризма, не могущего
быть понятым «непосвященными». У нас был свой жар
гон, свои слова, стиль говорить о виденном, о подслушан
ном вместе. Нет, в эти минуты мы не были «мистиками»
из «Балаганчика». Я, по крайней мере, до сего времени
не считаю себя «мистиком» в то время, а бессознатель-
249
ным антропософом, т. е. тем, кто не в «мистике» чувств,