Опытные белоэмигрантские журналисты без зазрения совести
выдавали старые стихи Блока, известные всей читающей России
1 П. Г у б е р . Поэт и р е в о л ю ц и я . — «Летопись Дома литерато
ров», 1921, № 1.
30
(в их числе были «Русь моя, жизнь моя...» и «Грешить бесстыд¬
но...»), за «последние», «посмертные», якобы найденные в бума¬
гах поэта и воочию свидетельствующие об его разуверении
в революции.
Широкое распространение получил высосанный из грязного
пальца слух, будто, умирая, Блок не только «проклинал себя»
за «Двенадцать» 1, но и требовал на глазах у него сжечь все
экземпляры поэмы. (Между тем уже на смертном одре Блок
успел с интересом перелистать новое издание «Двенадцати».)
Версия о разуверении Блока в революции проникла и
в мемуарную литературу о нем. Некоторые воспоминания, цен
ные своим фактическим содержанием, нужно принимать с серьез
ными поправками, учитывая идейно-политическое расхождение
мемуариста с поэтом.
Таковы, например, воспоминания В. Пяста. В течение мно
гих лет он был одним из самых близких Блоку людей следо
вал за ним, как спутник за планетой, был целиком обязан ему
своим положением в литературе. И он же больше всех кичил
ся тем, что после «Двенадцати» перестал подавать ему руку.
Впрочем, это не помешало Пясту одним из первых выступить о
«дружескими воспоминаниями», в которых он тщился убедить
читателя, будто «Двенадцать» были написаны потому, что «демон
извращенности зашевелился в поэте» и «мара заволокла его очи».
Другой бывший друг — Г. Чулков, который после «Двена
дцати» строго осудил Блока как «безответственного лирика», не
имевшего, дескать, ни малейшего представления о том, что такое
революция, в своих воспоминаниях о нем принял самонадеянно-
учительный тон и задним числом всерьез уверял, что это именно
ему, Чулкову, выпало на долю «учить Блока слушать рево
люцию».
Эхо политической борьбы, происходившей в стране в первые
годы после Октября, звучит не только в открыто контрреволю
ционных воспоминаниях З. Гиппиус, полных злостной и злобной
клеветы на Блока, но и в написанных внешним образом с самым
сочувственным отношением заметках Иванова-Разумника. Он то
же «боролся за Блока», но уже с левоэсеровских позиций.
Напомним, что в 1917 и в начале 1918 года, до заключения
Брестского мира, левые эсеры сотрудничали с Советской
в л а с т ь ю , — поэтому для З. Гиппиус, например, Иванов-Разумник
был отъявленным врагом, «алым демоном» Блока, увлекавшим
его в большевизм.
1 Об этом писали даже в легальной советской п р е с с е . —
см.: «Вестник литературы», 1921, № 8, с. 9.
31
Между тем, как известно, именно в левоэсеровском кругу
родилась и всячески раздувалась версия о «гибели» револю
ции после Бреста, и Иванов-Разумник, спекулируя на тревогах
и сомнениях Блока, обостренно переживавшего то, что казалось ему
«замедлением» революционного процесса, особенно настойчиво, мож
но сказать, с какой-то одержимостью твердил об окончательном и
бесповоротном разочаровании поэта в Октябрьской революции.
Неверные ноты порой звучат приглушенно и в самых дру
жественных по тону и намереньям воспоминаниях. Вот, напри
мер, Сергей Городецкий, сам отличавшийся крайней неустойчи
востью и переменчивостью своих взглядов, тем не менее, рас
суждая о последних годах Блока, впал в неприятный развязно-
покровительственный тон и пришел к совершенно необоснован
ным, просто вздорным выводам, будто Блок «дендировал (!) ре
волюцию вместе с ненавистным ему Гумилевым» и вообще
«остался на перепутьи».
И даже у влюбленного в Блока В. Зоргенфрея исподволь
внушается читателю мысль, будто революция погубила в нем
художника. И это было сказано о поэте, который в Октябре пе
режил такой высокий творческий взлет, какой в редчайших слу
чаях выпадает на долю х у д о ж н и к а , — о поэте, который сам,
при всей своей скромности, записал в день, когда кончил «Две
надцать»: «Сегодня я — гений».
В. Зоргенфрей — мемуарист правдивый и точный. Не прихо
дится подозревать его в намерении приписать Блоку мысли и
суждения, которых тот но высказывал. Суть дела в истолкова
нии мыслей и суждений, действительно высказанных. Когда
Зоргенфрей вспоминает, что Блок в разговорах о происходящем
не обходил того «страшного» и «черного», что но могло не сопут
ствовать грандиозному социальному катаклизму, он говорит
правду. Но уровень и мера понимания событий были у собесед
ников разными. Зоргенфрей сам характеризует свои тогдашние
настроения как «сетования обывательского свойства».
Блок же с высоты своего понимания происходящего на вся
кого рода вопли об «эксцессах» революции отвечал, что худож
ник обязан относиться к ее неизбежным издержкам «без всякой
излишней чувствительности», видеть в них историческую необ
ходимость. По поводу антикрепостнической повести Лермонтова
«Вадим», где речь идет о «кровавых ужасах» Пугачевского вос
стания, он заметил (в 1920 г.): «Ни из чего не видно, чтобы
отдельные преступления заставляли Лермонтова забыть об
историческом смысле революции: признак высокой культуры» 1.
1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч., т. XI. Л., 1934, с. 421.
32
Во всем, что Блок думал, говорил, писал после Октября, этот
признак высокой культуры присутствовал неизменно и с на¬
глядностью, можно сказать, демонстративной.
О большинстве людей, окружавших в это время Блока, ска
зать так нельзя. Опасения Блока, вызванные некоторыми явле
ниями тогдашней жизни, взбудораженной до самого дна, люди
эти воспринимали с обывательской точки зрения, плоско и пря
молинейно. Не в оправдание, но в объяснение невольных (по
большей части) заблуждений насчет истинной позиции Блока,
которые отразились в иных воспоминаниях о последних годах
его жизни, следует добавить, что люди, поделившиеся этими
воспоминаниями, смотрели на поэта со слишком короткой дистан
ции, а это часто мешает увидеть целое за деталями.
Большое видится на расстоянии, в исторической перспективе.
То, что людям, жавшим непосредственными и разрозненными
впечатлениями, казалось существенным и даже значительным,
сейчас, по прошествии шестидесяти лет, в свете нашего исто
рического взгляда, оказывается не более как мелким и случай
ным штрихом на общем фоне.
Несколько слов необходимо сказать о небольшой поминаль
ной заметке В. В. Маяковского. Она проникнута чувством не
поддельной любви к Блоку и ясным пониманием его места в
русской поэзии. Но в истолковании подхода Блока к Октябрь
ской революции Маяковский допустил досаднейшие промахи,
отчасти объясняемые тем, что в ту пору, когда он писал свою
заметку, он, по-видимому, не был достаточно знаком с публици
стической и критической прозой Блока и вовсе не знал ни его
дневников, ни его писем, то есть, по существу, не имел сколько-
нибудь отчетливого представления об его общественно-политиче
ской позиции после Октября.
Иначе Маяковский не отдал бы Блока целиком «эпохе не
давнего прошлого», не пришел бы к совершенно неправильному
заключению, будто Блок «раздвоился» — с одной стороны, радо
вался, что горят Октябрьские костры, с другой — сокрушался, что
в Шахматове сожгли его библиотеку. (Очень может быть, что
Блок и упомянул о гибели библиотеки в разговоре с Маяковским,