Помимо практической цели, состоящей в том, чтобы подготовить знающих свое дело кадиев и вообще компетентных государственных «чиновников», медресе решают и более широкую задачу — задачу формирования и воссоздания в Империи слоя образованных людей. Они его в самом деле формируют, но — в столь традиционалистском духе (причем отнюдь не в духе традиций собственно турецкой культуры), что такой способ формирования не может послужить импульсом к интеллектуальному или духовному возрождению. Многовековое торжество конформизма в системе и методике религиозного образования, отсутствие гуманитарных дисциплин, практическое отсутствие «прикладных» наук и, наконец, «язык медресе», то есть принятый в преподавании и в общении между мударрисами и их студентами язык, настолько пронизанный арабизмами и иранизмами, что за этими заимствованиями трудно различить тюркскую основу, — все эти действующие в одном направлении факторы, складываясь, обусловливают, с одной стороны, склероз этой культуры, а с другой — ее отрыв и все большее удаление от древних тюркских основ, от духовного наследия предков, которое продолжает жить в народной среде. И наконец, эта элита, вполне невежественная, за самыми редкими исключениями, относительно достижений Запада и проникнутая в то же время гордым сознанием ценности ее науки и культуры, — эта элита противится малейшему нововведению. Вследствие чего то образование, которое она предлагает молодому поколению, являет собой бледный отблеск идей, высказанных много веков назад. Подбор преподавательских кадров в узком замкнутом кругу «своих» способствует этой интеллектуальной стагнации и находится в соответствии, особенно в XVII веке, со стагнацией политической, художественной и духовной, которая характеризует эту эпоху османской истории.

То, что принято называть «золотым веком Османской империи» или «веком Сулеймана», совпадает не только с пиком политического величия и военных побед, который приходится на царствование Селима I (1512–1520) и Сулеймана Великолепного (1520–1566), но также и со временем необычайного расцвета литературы и в особенности искусств. Этот расцвет в значительной степени обусловлен личной политикой в области культуры султана, который щедрой рукой рассыпает награды среди литераторов, архитекторов и артистов. Щедрость царственного мецената имеет своим источником казну Империи, которая в эту пору очень богата. Пополняется же она за счет добычи, захваченной в ходе османских завоеваний в Персии, Сирии, Ираке и Центральной Европе. Завоевания сказочно обогащают, впрочем, не только султана, но и слой придворной знати, высших государственных сановников. Отсюда — распространение меценатства, причем образцом для подражания в этом отношении выступает сам монарх. Именно эта эпоха отмечена появлением нескольких очень крупных литературных талантов (поэтов в первую очередь), публикацией капитальных трудов в области истории и географии. Именно тогда возводятся, особенно в Стамбуле, те «большие мечети», которые и поныне определяют облик столицы и поднимают ее престиж в глазах как Востока, так и Запада. Именно тогда творил великий зодчий Синан. Именно тогда и «малые искусства» достигают вершины своего совершенства — например искусство керамики, производимой в мастерских Золотого Рога и Никеи.

Этот интеллектуальный и художественный порыв заметно теряет свою силу после смерти Сулеймана Великолепного. В архитектуре период высокого творчества приближается к своему завершению в строительстве мечети Ахмета I (начало XVII века); в литературе он длится в течение еще целого столетия, но, так сказать, опускается «по нисходящей кривой», если взять в качестве критерия величину талантов и продуктивность литературного труда. Такой упадок (в первом случае «крутой», во втором — «пологий») находит себе объяснение прежде всего в том, что «потенциальные меценаты» султаны Ахмет I и Мурад IV так и остались покровителями искусств всего лишь в потенции: искусства занимали их воображение очень мало, зато поиски плотских наслаждений — очень много. Не следует, впрочем, упускать из вида и того обстоятельства, что Османская империя больше не знает блистательных побед, одержанных на полях сражений, эпоха завоеваний подходит к концу и сменяется эпохой военных неудач, а вместе с ней наступает пора финансовых и экономических затруднений. Некогда обильный источник меценатства высыхает и лишь время от времени дарит наукам и искусствам тоненькую струйку живительной влаги, а вместе с ним исчезает и сильнейший стимул к интеллектуальному и художественному творчеству.

Но вот что необходимо отметить особо: даже в период интеллектуального и художественного подъема XVI–XVII веков, сам факт которого не вызывает сомнения, несмотря на появление именно в этот период ряда блестящих имен, — даже тогда подлинного возрождения, подобного европейскому, все же не произошло. Турецкий ренессанс не состоялся главным образом по причине господствующей системы образования и в силу литературных традиций, унаследованных от арабов и персов. Формализм мударрисов, опирающийся на богословие, не дает места никакому новшеству ни в методах преподавания, ни в области философии; в итоге турки оказываются вовсе не подготовленными к умозрению, к напряженному умственному труду: они довольствуются знанием старинных текстов и довольно старых комментариев к этим текстам, не стремясь осмыслить их по-новому или создать нечто новое. Преподавание литературы и филологии также поставлено в узкие рамки. Во-первых, потому что не чувствуется потребности сойти с пути, проторенного великими авторами прошлых веков, чтобы поискать новых путей. Во-вторых, по той причине, что литературная культура, вырабатываемая данной системой обучения, вовсе не содержит в качестве одного из своих неотъемлемых элементов обсуждение и критику этих великих авторов, но сводится всего лишь к усвоению методики подражания великим образцам. Культура эта включает в себя, помимо прочего, довольно обширный запас арабской и персидской лексики, а также множество заимствованных из того же источника образов и выражений, использование коих в разговоре отличает человека образованного от простолюдина. Таким образом, на протяжении жизни ряда поколений создается искусственный литературный — поэтический и научный — язык, или, скорее, все более заполоняемый арабизмами и иранизмами литературный жаргон, в котором собственно турецкому языку отводится все менее и менее видное место и который от поколения к поколению становится все менее и менее внятным для турка «с улицы». Таковы плоды обучения методом усвоения текстов «наизусть». С другой стороны, турецким литераторам XVI–XVII веков удается овладеть этим искусственным языком почти в совершенстве. Их искусство состоит в том, чтобы писать на нем элегантно, не делая свои сочинения предметом критики ни по форме, ни по содержанию. Что касается содержания, то тут собственный вклад равен исчезающей величине: темы, сюжеты произведений заимствуются у писателей прошлых веков. Но не будем все же солидаризироваться с позицией посла Франции де ла Ай, который, вообще говоря, турок не любил. «Что касается турецкой и персидской литературы, то я должен сообщить Вашему первосвященству, — писал он кардиналу Мазарини, — что на этих двух языках имеются только плохие романы да еще комментарии к Алькорану, которые хуже романов, но именно последние ценятся турками куда выше того, чего они в самом деле стоят»^{392}.

Таким образом, литературный «классицизм» XVI–XVII веков при всем его формальном совершенстве склеротичен по сути своей. К этому следует добавить, что поле распространения этой литературы нешироко: распространяется она в рукописях, первая типография появляется только в 1729 году. Вследствие чего литературные произведения и научные труды остаются в изучаемый период достоянием весьма немногочисленной читательской публики. Изустная передача сказаний и память хотя бы отчасти возмещают скудость книжного рынка…