Опять заревел гудок, нетерпеливо и требовательно. Мы глянули через плетень во двор — и остолбенели: к калитке в сопровождении солдата и старика шел сам Байрам. Забинтованная голова его была гордо поднята, губы презрительно сжаты. На середине двора он вдруг покачнулся и схватился рукой за голову. Старик сделал движение, чтобы поддержать его, но Байрам так опалил предателя взглядом, что тот даже зажмурился, точно под ударом.

Наш план рухнул: офицер переменил решение. Но что, что они теперь намерены делать? Куда повезут Байрама?

Мы выскочили на улицу. Блеснув стеклом, машина повернула в переулок направо.

— В Большой аул, — упавшим голосом сказал Саур.

— В Большой аул, — как эхо, повторил я.

Вспыхнув последний раз красным пламенем, солнце погасло, и все — от потемневших лиловых гор до нашего домика — стало таким сумрачным и безнадежным, что у меня заныло сердце.

Но почему мы стоим? Почему ничего не предпринимаем? Бежать, скорее бежать за машиной, туда, в Большой аул! Разве не сказал Байрам, что никогда нельзя отчаиваться!

Вероятно, о том же подумал и Саур. Глаза его стали жесткими. Он шагнул к окну и тихонько сказал:

— Этери, возьми мой кинжал и иди к нам. Скорее, Этери!

Никто не отозвался.

— Этери! — громче позвал Саур. — Где ты, Этери?

Он заглянул в окно и вернулся ко мне. Лицо его было бледно:

— Ее нет.

Чувствуя, что и сам бледнею, я сказал:

— Она, наверно, в кухне или во дворе. Пойдем.

И, уж не сдерживаясь, мы громко закричали:

— Этери!.. Этери!..

Нет, ее не было ни в кухне, ни во дворе, ни в огороде.

Где она, где? В последний раз мы видели ее, когда в комнату входил немецкий офицер. Этери бросилась тогда за занавеску и оттуда больше не показывалась. Неужели ее увезли фашисты? А мы, как ослы, торчали в это время в огороде и ничем не помешали этому злодейству! Мы, которые клялись никому не давать ее в обиду!

Саур сел на землю и громко, не стыдясь своих слез, заплакал.

Вокруг нас было темно, как в погребе. Саур шел впереди. В Нальчике он может пройти по всем улицам с закрытыми глазами. Я шел следом, прислушиваясь к его шагам. Но иногда удары моего сердца заглушали их шелест, и я больно ударялся о выступы домов и деревья.

На перекрестке к нам донесся размеренный, гулкий в ночной тишине стук сапог о мостовую. Мы прижались к стене и долго стояли, боясь вздохнуть. Патруль прошел так близко, что мы слышали, как сопел солдат.

Еще несколько кварталов кошачьим шагом — и мы на краю города, у самого обрыва. Снизу, из кромешной тьмы, доносились всплески, шипение, рокот. Оттуда веяло холодом и сыростью.

— Держись за меня, — шепнул Саур и растаял в темноте.

Я едва успел схватиться за его рукав. Под ногами срывались и с глухим стуком неслись вниз камни. Казалось, еще шаг — и, как эти камни, покатишься в черную бездну. Но нет, Саур спускался так же уверенно, как шел по ровным улицам города. Мы были уже у самой реки. Смутно белея пеной, она злобно брызгалась и со стуком перекатывала по дну камни. Холодело в груди при одном взгляде на нее. Но не идти же через мост — там наверняка часовые. Мы сняли ботинки, крепко взялись за руки и шагнули в кипящий поток…

Было еще темно, когда мы добрались до Большого аула. Оглушенные рекой, мокрые, продрогшие, мы пробрались в чей-то двор и там зарылись в стог сена, тесно прижавшись друг к другу.

Блаженная теплота разлилась по моим жилам. Я слышал шепот Саура, силился понять, что он говорит, но слова чуть касались моего сознания и уходили, как слабое дыхание ветерка, не оставляя следа. Постепенно шепот перешел в шелест; чудилось, будто над головой склонилась кружевной листвой береза и что-то тихонько рассказывает на своем таинственном языке. Потом замер и шелест и растаяли все видения. Наступил теплый, мягкий покой…

Открыл я глаза от толчка в бок — и сразу вспомнил, где мы и зачем сюда пробрались. Тьма уже поредела, стала прозрачной, как синий хрусталь, и, как скованные хрусталем, перед нами недвижно стояли дроги, спящая над яслями лошадь и высокий, с облетевшими листьями, скелет тополя.

— Слушай, — шепнул Саур. В его вздрагивающем голосе я почувствовал напряжение и озадаченность. — Что это, а?

Издалека, то замирая, то вновь рождаясь, плыли и таяли в синем воздухе певучие звуки. Мягкие, матовые, они чем-то напоминали поющий без слов человеческий голос. Им ответил другой звук, чистый и хрупкий, как звон льдинки, и, переплетаясь, оба звука запели спокойную и торжественную песню.

Саур высунул из сена голову:

— Это он, я знаю, это он.

— Слепой?

— Да.

Не сговариваясь, мы встали, даже не стряхнули с себя сено и молча, как лунатики, пошли на звук.

Вот он уже совсем близко. Мы обогнули плетеный коровник и прямо перед собой, во дворе, увидели сидящего на большом камне человека. У рта он держал рог с металлическими пластинками. Неподвижные, ясные, как у младенца, глаза слепого были устремлены вдаль. Мы остановились, боясь шорохом прервать его песню. Он кончил играть, положил рог на колени, помолчал и тихо, не поворачивая к нам головы, сказал:

— Кто-то стоит около меня. Двое.

— Коншобий, это мы, — так же тихо ответил Саур. — Ты узнаешь мой голос?

Слепой помолчал, как бы проверяя себя, потом сказал:

— Вы часто ходили на Красивую улицу. Вы друзья Байрама.

— Правда, Коншобий, правда! — обрадовался Саур. — Мы друзья его на всю жизнь. Но скажи, Коншобий, зачем ты играешь в такую раннюю пору? Все спят, и никто тебя не услышит.

Губы слепого тронула тихая улыбка:

— Он услышит. Я знаю, он не спит. Пусть же, слушая мою песню, он не чувствует себя одиноким, пусть знает, что сердце его друга с ним.

— Коншобий, ты говоришь о Байраме, да?

— Да.

— Так где же он, Коншобий? Скажи нам скорее! Мы пришли спасти его.

— Он в доме Суры, своей дочки. Фашисты повесили замки и поставили часового, а сами уехали.

— Уехали?

— Да, они уехали в Нижний Баксан искать Шуму.

— Искать Шуму?! — обрадованно воскликнули мы. — Значит, Шумы здесь нет?

Слепой пожал плечами.

— Коншобий, не скрывай от нас! — умоляюще зашептал Саур. — Мы знаем, зачем им Шума, Они хотят мучить ее на глазах Байрама.

— Я не знаю, где Шума, — слепой покачал головой. — Когда фашисты приехали, дом Суры был пуст. Они созвали народ и обещали тысячу марок тому, кто скажет, где Шума. Но люди молчали. Тогда выступил Асхат Исаев, тот, что хорошо танцует, и сказал: «Я знаю, где Шума. Три дня назад я был в Нижнем Баксане; я видел, как Сура с Шумой приехали туда на арбе».

— Предатель! — воскликнул Саур.

Та же нежная улыбка осветила лицо слепого:

— Асхат хворал больше месяца, он не был в Нижнем Баксане. А Шуму я вчера учил на этом месте петь под мой рог.

Саур, растроганный, положил руку на плечо слепого:

— Пусть простит Асхат мое дурное слово. Но скажи нам еще, Коншобий: не была ли с фашистами в машине девочка с двумя косичками? Такая грустная, совсем грустная девочка?

Слепой ответил не сразу:

— О девочке мне никто не говорил.

— Не говорил!.. — вздохнул Саур.

— Нет. С ними была старая свинья. Она говорила по-кабардински. Но ее никто не слушал. Старая свинья!

Слепой презрительно плюнул.

— Коншобий, — Саур умоляюще сложил на груди руки, — ты много жил на свете, ты все знаешь. Скажи, как нам спасти Байрама?

— Как спасти Байрама? — медленно повторил слепой и покачал головой. — Как спасти Байрама?.. В ауле остались только женщины и дети. Даже Асхат ушел. Кто же спасет Байрама?

— Мы спасем, Коншобий, мы! — жарко зашептал Саур. — У нас есть кинжал. Научи только, Коншобий!

Опустив низко голову, слепой молчал.

— Ты не доверяешь нам, Коншобий, — в отчаянии сказал Саур, — ты думаешь, что мы еще дети. Что ж, тогда попробуем сами. Идем, — схватил он меня за руку, — идем к дому Суры! Мы подкрадемся к часовому и заколем его…