Слепой поднял голову и медленно повел ею, точно хотел кожей лица ощупать воздух.

— Светает… — прошептал он. — Светает… Часовой обернется на ваши шаги и увидит вас. Нет, так не спасти Байрама, нет…

Он опять задумался, и по лицу его заскользили легкие, как от крыльев птицы, тени. Мы ждали не шевелясь.

— Подойдите ближе, — сказал он наконец. — Слушайте… В доме две двери. Одна выходит во двор, другая — на улицу. На дверях замки. Часовой ходит вокруг дома. Пусть один из вас станет моими глазами, пусть другой станет руками Байрама. Пусть этот рог, сделанный им на радость людям, послужит теперь для его спасения.

…Вот он, домик Суры. Весь в затейливой резьбе, выкрашенный в голубую краску, он похож на те домики-игрушки, которые вешают на елке. Конечно, это Байрам его разукрасил. Как и от самого Байрама, от домика веет сказкой. И так некстати эта серо-зеленая фигура в каске! Кажется, что это картина и рисовали ее два художника: один с душой ребенка, другой — болотной жабы.

Мы стояли с Коншобием во дворе противоположного дома, нас скрывал еще не облетевший куст сирени. Сквозь его листву я следил за часовым. В утреннем тумане он казался мертвецом, который по инерции передвигает свои окоченевшие ноги в сапогах с раструбами. Саура с нами нет. Саур там, во дворе, за скирдой сена. Он ждет знака. Он один, и мне страшно за него. Но я должен быть около слепого.

Вот часовой опять вышел из-за угла дома. Автоматическим шагом промаршировал до двери, повернулся, точно под ним была вращающаяся, как в театре, площадка, и посмотрел перед собою глазами мертвеца.

Я шепчу:

— Он здесь. Стоит.

Слепой поднес рог ко рту. Тусклый, однотонный звук проплыл в воздухе и замер. Часовой чуть поднял голову. Прошла минута молчания, и из рога полилась странная песня: глухие и ленивые звуки скучно жаловались на что-то и сонно замирали.

Слушая, я постепенно стал терять представление о том, что меня окружало. Передо мной всплыла беспредельная степь, а в степи, в струящемся мареве, возвышается одинокий курган. Высокая пшеница уходит до самого горизонта золотисто-шелковыми волнами. Ослепительно светит солнце. Сонно стрекочут кузнечики. В блеклом небе, расправив широко крылья, неподвижно висит ястреб…

Я не знаю, сколько времени продолжалось это видение. Оно растаяло мгновенно, как только я почувствовал, что слепой осторожно прикоснулся ко мне рукой. Часовой по-прежнему стоял у двери дома, но теперь он уже не казался деревянным: спина его была слегка согнута, голова опущена вниз. Казалось, он рассматривал что-то под ногами у себя. Все ниже и ниже опускалась его голова, все больше сгибалась спина. Вдруг он вздрогнул, выпрямился и удивленно посмотрел по сторонам. И вот он опять истукан. Как заведенный, повернулся влево и деревянно зашагал.

— Поворачивает за угол, — торопливо шепчу я слепому.

Из рога вылетел резкий, предостерегающий звук — и песня смолкла.

От стука сердца было трудно дышать. Успел ли Саур отскочить от двери и спрятаться за скирду? Не заметил ли часовой следов его работы?..

Вот опять появился солдат из-за дома, подошел к двери и стал, точно в нем лопнула пружина.

— Здесь!.. — радостно шепнул я.

Слепой поднял рог. Чтобы не поддаться действию песни, я мысленно принялся читать веселые стихи. Но звуки рога настойчиво просачивались сквозь их прыгающий ритм, и вот всплывает передо мной давно забытая картина: комната с низким потолком, на столе тускло светит приспущенная лампа с закоптелым стеклом; сгустились в углах тени. Тихо поскрипывает люлька. Над люлькой сидит женщина и сонно тянет: «Прилетели гу-ли и сели на лю-у-ли…» И все ниже и ниже склоняется к груди ее усталая голова.

— Нет, я не поддамся, нет, не поддамся, — шепчу я и таращу глаза на часового.

Да, он спит! Уперся спиною в стену дома, свесил голову и спит. Мне даже кажется, будто сквозь звуки рога доносится его мерное похрапывание. Ах, только бы он подольше не просыпался!

«Саур, милый, дорогой, — молю я мысленно своего друга, — ты такой сильный и ловкий, скорее же выкручивай этот проклятый замок!»

Из рук часового выскальзывает автомат и падает на землю. Часовой вздрогнул, нагнулся, поднял, трет глаза.

— Играй, Коншобий играй, — шепчу я. — Он опять заснет.

Нет, он спать не собирается. Подался корпусом вперед и смотрит. Черт возьми, ведь он смотрит прямо на наш куст! Неужели заметил? Впрочем, что же, мы только играем. Разве играть запрещено? Мы можем даже выйти из-за куста и показаться ему. Пусть смотрит на рог и удивляется. А Саур тем временем… Но часовой поднимает автомат, он целится в куст. Ах, мерзавец!..

— Коншобий, — вскрикиваю я. — На землю!.. Падай на землю!..

И падаю сам.

Мы лежим не шевелясь. Пусть израсходует очередь. Тогда мы вскочим и перебежим за сарай. А пока лежать! Лежать пластом! Стреляй же, мерзавец, стреляй скорей!..

Тишина. Я осторожно поднимаю голову — и с криком радости бросаюсь вперед: с немецким автоматом в одной руке, с кинжалом в другой, белея забинтованной головой, высокий и легкий, через дорогу к нам идет Байрам.

Мы в горах, в лесу. Поднимаемся все выше и выше. Впереди, опираясь на автомат, шагает Байрам. Ни тропы, ни зарубки на дереве. Как он находит направление, неизвестно. Слепой Коншобий, Саур и я следуем за ним цепочкой. Ярко светит солнце. Сквозь воздушный узор золоченой листвы сияет голубое небо. Тихо так, что слышно, как где-то далеко ползет в сухой траве уж. А ведь совсем недавно над нашими головами выли мины и, как в бурю, трещал кругом лес. Слишком поздно обнаружили фашисты труп часового. Когда они начали по нас стрелять, мы подходили уже к лесу.

Все медленнее идет Байрам, все тяжелее его поступь. Вот он прислонился к медному стволу сосны и стоит, полузакрыв глаза. На лице его боль и досада.

— Байрам, — третий раз предлагает Саур, — мы сплетем носилки и понесем тебя. Нам нетрудно, Байрам.

Но Байрам только упрямо морщит лоб.

На крошечной полянке мы прилегли и несколько минут отдыхали. Отсюда, как в перевернутый бинокль, виднеется Нальчик — далекий и четкий. Подперев лицо ладонями, Саур смотрит на него неподвижными глазами. Густые брови его сдвинуты, рот крепко сжат. Он кажется мне взрослым. Я не спрашиваю, о чем он думает, я знаю: он думает о том, что тяжелым гнетом лежит и у меня на душе. Мы свободны и уходим от фашистов все дальше и дальше, а Этери… Какой укор я мысленно видел в ее грустных, кротких глазах!..

— Саур, — сказал я тихонько, — мы проводим Байрама в безопасное место, а сами вернемся в Нальчик.

Он быстро повернул голову:

— Ты умеешь читать мои мысли, да?

— Это же просто, Саур: мы обещали никогда не оставлять ее.

Прислонившись спиной к камню, смотрел на далекий город и Байрам. Смотрел пристально, внимательно, точно изучал его.

— Байрам, — осторожно спросил Саур, — нам еще долго идти? Не думай, что мы устали, нет… Но…

— Мы придем к вечеру. — Тем же внимательным взглядом он посмотрел в наши лица и добавил: — Там я и Коншобий останемся, а вы, трое, пойдете дальше. В добрый путь!

— Как трое? — с недоумением спросил Саур. — Кто же еще с нами?

— Этери, — спокойно ответил Байрам.

— Эте-ери?!

— Да, Этери, — так же спокойно повторил Байрам. — Если она там, — он посмотрел в сторону Нальчика, и в глазах его вспыхнул зеленоватый огонек, — я заколю еще сто часовых. Но ее там не должно быть. Она — там! — Он кивнул в сторону гор. — Иначе как могло это случиться?

Мы ничего не понимали.

Слепой внезапно сделал предостерегающее движение рукой. Но ничего, кроме обычных лесных шорохов, мы не услышали.

— Идут, — шепнул слепой.

— Много? — так же тихо спросил Байрам и потянулся к автомату.