— Но вопрос глубже. Великое искусство, искусство прошлого, — своего рода прославление размножения. Я хочу сказать, возьмем даже драму. Я хочу сказать, истоки трагедии и комедии в обрядах плодородия. Жертвоприношение козла — «трагос» по-гречески — и приапические деревенские празднества вылились в комическую драму. Я хочу сказать… и, — запнулся Тристрам, — возьмем архитектуру…

— Больше мы ничего не возьмем. — Уилтшир остановился, уронил руку с плеча Тристрама, помахал перед глазами Тристрама указательным пальцем, как бы развеивая застилавший их дым. — Больше мы ничего не возьмем, правда, милый Тристрам? Пожалуйста, прошу вас, будьте осторожны. Знаете, все действительно очень вас любят.

— Я не совсем понимаю, какое отношение это к чему-либо имеет…

— Это имеет огромное отношение ко всему. Ну, просто будьте хорошим мальчиком… — он был по меньшей мере на семь лет младше Тристрама, — и придерживайтесь программы. Тогда вам не удастся слишком далеко зайти по дурной дорожке.

Тристрам ничего не сказал, плотно прикрыв крышкой вскипевший норов. Но, войдя в дымившуюся столовую, демонстративно отошел от Уилтшира, отыскал стол, где сидели Виссер, Адэр, Батчер (очень древняя ремесленная фамилия[17]), Фрити и Хаскелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безвредные предметы, — простые навыки, по поводу которых никаких противоречий никогда не возникало.

— Вы, — сказал Адэр с монгольскими глазами, — довольно плохо выглядите.

— Я и чувствую себя довольно плохо, — ответил Тристрам.

Хаскелл-Спротт, сидя во главе стола и черпая ложкой очень жидкую овощную похлебку, вставил:

— Вот от этого заболеете еще хуже.

— …Маленькие поганцы стали лучше вести себя с тех пор, как у нас появилась возможность круче с ними обходиться, — говорил Виссер, изобразив яростный бокс. — Возьмем, например, юного Милдреда — странное имя, Милдред, девичье, хотя это, конечно, фамилия парня, — возьмем хоть его. Сегодня опять опоздал, так я что сделал? Напустил на него крутых ребят, знаете, Брискера, Каучмена и так далее. И они его хорошенько отделали. Всего две минуты — и все. Даже с пола не смог подняться.

— Надо, чтобы была дисциплина, — согласился Батчер с полным ртом похлебки.

— Я говорю, — сказал Адэр Тристраму, — вид у вас совсем плохой.

— Ну, пока по утрам не тошнит… — поддел шутник Фрити.

Тристрам положил ложку:

— Что вы сказали?

— Шутка, — сказал Фрити. — Я ничего плохого в виду не имел.

— Вы что-то сказали насчет тошноты по утрам.

— Забудьте. Просто пошутил.

— Но это невозможно, — сказал Тристрам. — Этого не может быть.

— Я бы на вашем месте, — сказал Адэр, — пошел и прилег. Вы совсем плохо выглядите.

— Абсолютно невозможно, — сказал Тристрам.

— Если не хотите есть свою похлебку, — сказал Фрити, жадно истекая слюной, — буду очень признателен… — И потянул к себе тарелку Тристрама.

— Это нечестно, — сказал Батчер. — Надо бы поделить. Чистейшая распроклятая жадность.

Они подняли возню, расплескивая похлебку.

— Пожалуй, лучше пойду домой, — сказал Тристрам.

— Так и сделайте, — сказал Адэр. — Наверно, чем-то заболели. Подхватили что-нибудь.

Тристрам встал и поплелся докладывать Уилтширу. Батчер выиграл и триумфально выхлебал похлебку.

— Обжорство, — толерантно сказал Хаскелл-Спротт. — Вот как это называется.

— Но как это могло произойти? — кричал Тристрам. — Как? Как? Как? — Два шага до окна, два шага обратно до стены, руки взволнованно сцеплены за спиной.

— Нигде нет стопроцентной гарантии, — сказала мирно сидевшая Беатрис-Джоанна. — Может быть, акт саботажа на Контрацептивных Заводах.

— Бред. Полный и абсолютный распроклятый бред. Что за фривольное замечание, — кричал Тристрам, повернувшись к ней. — Типично для всего твоего поведения.

— Ты точно уверен, — спросила Беатрис-Джоанна, — что действительно принял таблетки в том достопамятном случае?

— Конечно, уверен. Никогда не подумал бы так рисковать.

— Ну, разумеется, нет. — Она покачала головой, нараспев повторив: — Не рискуй, прими таблетку. — И улыбнулась ему. — Хороший вышел бы лозунг, правда? Впрочем, у нас, естественно, больше нет лозунгов, которые учили бы добру. У нас теперь большая дубинка.

— Это полностью за пределами моего понимания, — сказал Тристрам. — Разве что… — Он навис над ней. — Но ведь ты так бы не сделала, правда? Ты для этого не такая испорченная, дурная, грешная. — Августинские слова. Он схватил ее за руку. — Кто-то другой? Скажи правду. Обещаю, не стану сердиться, — сердито сказал он.

— Ох, не будь дураком, — очень спокойно сказала она. — Даже если бы я захотела тебе изменить, с кем я могла бы тебе изменить? Мы никуда не ходим, никого не знаем. И, — с жаром сказала она, — я решительно возражаю против таких твоих слов. Против подобной мысли. Я была тебе верна с самого дня нашей свадьбы, причем все это время получала огромную кучу всяческих благодарностей и признательности за свою верность.

— Я должен был принять таблетки, — сказал Тристрам, хорошенько припоминая. — Помню, когда это было. Это было в тот день, когда бедный маленький Роджер…

— Да, да, да.

— Я только пообедал, и, если правильно помню, именно ты предложила…

— Ох, нет, Тристрам. Не я. Определенно не я.

— Отчетливо помню, как вытащил с потолка аптечку, и…

— Ты выпивал, Тристрам. От тебя жутко несло алком. — Тристрам на миг повесил голову. — Ты уверен, что принял нужные таблетки? Я за тобой не следила. Ты ведь всегда лучше знаешь, да, милый? — Саркастически сверкнули ее настоящие зубы. — Как бы там ни было, дело сделано. Может, тебя внезапно обуяла жажда отцовства.

— Откуда у тебя это выражение? — рявкнул он. — Кто сказал тебе эти слова?

— Ты, — со вздохом сказала она. — Ты порой это выражение употребляешь. — Он вытаращил на нее глаза. — В тебе, должно быть, немалая куча ереси, — добавила она. — В подсознании, в любом случае. Знаешь, ты говоришь во сне всякие вещи. Будишь меня своим храпом, а потом, убедившись в наличии слушателя, говоришь. Ты такой же дурной в своем роде, как я.

— Хорошо. — Он рассеянно оглянулся, где сесть. Беатрис-Джоанна с рокотом выдвинула из стены еще один стул. — Спасибо, — раздраженно сказал он. — Как бы это ни произошло, ты должна была от этого избавиться. Ты должна была что-то принять. Зачем ждать, пока будешь вынуждена идти в Центральный Абортарий. Это стыдно. Почти так же дурно, как нарушение закона. Беспечность, — проворчал он. — Никакого самоконтроля.

— Ох, не знаю. — Она чересчур хладнокровно ко всему этому относилась. — Может, дела не так плохи, как ты считаешь. Я хочу сказать, люди заводили детей больше нормы, и с ними ничего особенного не случалось. Я имею право на ребенка, — чуть теплее сказала она. — Государство убило Роджера. Государство позволило ему умереть.

— Ах, вздор. Все, что было, прошло. Ты, похоже, по глупости не понимаешь, что положение вещей изменилось. Положение вещей изменилось, — подчеркнул он, при каждом слове постукивая кулаком по ее колену. — Времена просьб прошли. Больше Государство не просит. Государство приказывает, Государство принуждает. Понимаешь ли ты, что в Китае по-настоящему убили людей за нарушение законов об ограничении рождаемости? Казнили. Повесили, расстреляли, я точно не знаю. Так сказано в письме, полученном мною от Эммы.

— Тут не Китай, — сказала она. — Мы здесь больше цивилизованы.

— Ах, отъявленный чертов бред. То же самое будет везде. Родителей одного моего ученика забрала Популяционная Полиция, это ты понимаешь? Вчера вечером. И, насколько я знаю, у них даже еще нет ребенка. Она просто беременна, насколько мне известно. Помилуй Дог, женщина, скоро будут ходить кругом с мышкой в клетке, брать анализ мочи на беременность.