Посмотри на мой левый башмак. Я хочу поскорее туда попасть. — Он слабо стукнул по столу обоими кулаками. — Я хочу быть со своей женой. Разве ты не можешь понять?

— Всю свою жизнь, — мрачно сказал Шонни, — я давал, давал, давал. Люди обманывали меня. Люди брали, а потом смеялись у меня за спиной. В свое время я давал слишком много. Время, работу, деньги, любовь. А что вообще получил взамен? Ох, Боже, Боже, — задохнулся он.

— Ну, рассуди. Просто взаймы дай. Скажем, две-три кроны. В конце концов, я твой свояк.

— Ты мне никто. Просто муж сестры моей жены, вот и все. И оказался чертовски поганой обузой, прости тебя Бог.

— Слушай, мне это не нравится. Зачем же ты так говоришь.

Шонни сложил руки, словно по приказу учителя, крепко сжал губы. Потом сказал:

— Ничего от меня не получишь. За деньгами иди куда-нибудь в другое место. Я тебя никогда не любил, таких типов, как ты. С твоим безбожным либерализмом. С обманом. Хитростью завел детей. Не надо бы ей за тебя никогда выходить. Я всегда говорил, Мевис тоже. Уходи, прочь с глаз моих.

— Ах ты, злобный ублюдок, — сказал Тристрам.

— Какой есть, — сказал Шонни, — точно так же, как Бог такой, какой есть. Ты от меня помощи не получишь.

— Проклятый лицемер, — сказал Тристрам с каким-то ликованием, — с твоими фальшивыми «Господь смилуется над нами», «слава в вышних Богу». Высокопарные распроклятые религиозные фразы, и ни крохи истинной в тебе религии.

— Уходи, — сказал Шонни. — Иди с миром. — Лысый официант у бара нервно грыз ногти. — Не хочу тебя вышвыривать.

— Кто-нибудь может подумать, будто это проклятое заведение принадлежит тебе, — сказал Тристрам. — Надеюсь, ты когда-нибудь вспомнишь. Вспомнишь, надеюсь, как ты отказался помочь при отчаянной необходимости.

— Иди-иди. Иди ищи своих близнецов.

— Иду, — сказал Тристрам. Встал, залепив гнев усмешкой. — В любом случае придется тебе расплатиться за алк, — сказал он. — За одно это ты будешь вынужден заплатить. — Издал школьный вульгарный звук и вышел, раздираемый гневом. Чуть постоял нерешительно на тротуаре, потом, решив свернуть направо, пошел своей дорогой, бросив через грязное окно дешевой лавочки последний взгляд на бедного Шонни, голова которого пудингом дрожала в ладонях.

Голодный, гадая, что делать, с еще побулькивающим внутри гневом, Тристрам шел по солнечным улицам пасхального Престона. Обосноваться в сточной канаве, просить милостыню с протянутой рукой? Он знал, что вполне оборван и грязен для нищего, тощ, бородат, с взлохмаченными в колтун волосами. В некоей древней истории или мифе жил меньше года назад некий не слишком несчастный преподаватель общественных наук, ухоженный, аккуратный, красноречивый, евший дома пудинг из синтемола, приготовленный презентабельной женой, под степенно крутившиеся на стене поблескивавшие черные новости. В самом деле, все было не так уж плохо: еды в самый раз, стабильность, денежный достаток, стереоскопический телевизор в потолке спальни. Он подавил сухой всхлип.

Недалеко от автобусной станции — красные одноэтажные машины заполняли пассажиры на Бамбер-Бридж и на Хорли — ноздри Тристрама раздулись от резкого, принесенного ветром аромата похлебки. Это был аромат грубого, благотворительного типа — жирный металл и мясной жир, смягченный травами, — но он полностью покорился ему, сглатывая слюну, руководствуясь своим носом. На боковой улочке запах щедро пахнул на него, оживил вроде низкой комедии; он увидел мужчин и женщин в очереди у магазина с двойным фасадом, с замазанными молочно-белыми окнами в завитушках побелки, как любительская копия портрета Джеймса Джойса работы Бранкуши. На металлической табличке над дверью белым по алому: «ВМ[50] Коммунальный Центр Питания Северо-Запад». Благослови Бог армию. Тристрам присоединился к шеренге таких же бродяг, как он сам, — грязные волосы, измятая во сне одежда, безнадежные рыбьи глаза. Один жалкий плут без конца сгибался пополам, словно его пнули в живот, монотонно жалуясь на желудок. Очень худая женщина с седыми грязными волосами с патетическим достоинством держалась прямо, выше этих людей, выше нищенства, разве что по рассеянности. Довольно молодой человек с отчаянной силой шамкал беззубым ртом. Тристрама вдруг толкнул веселый мужчина в лохмотьях, сильно пахнувший старой псиной.

— Как дела? — спросил он Тристрама. А потом сказал, кивнув в сторону жирного аромата похлебки: — Как там дела в корыте для стружки.

Никто не улыбнулся. Молодая бесформенная женщина с волосами, похожими на спутанный клубок шерсти, сказала согбенному обремененному восточному человеку:

— Пришлось как бы бросить детей по дороге. Не могу их больше таскать.

Жалкие бродяги.

Рыжий мужчина в форме, без фуражки, подбоченившись, но страдальчески извернувшись, чтобы было лучше видно его три шеврона, теперь встал в дверях и сказал, сочувственно глядя на очередь:

— Подонки, отбросы человечества. — А потом: — Ладно. Заходите. Не толкаться, не лезть. Полно на каждую душу, если это можно назвать душой. Ну, идите.

Очередь затолкалась, полезла. Внутри слева стояли трое мужчин в грязных белых поварских одеждах с черпаками над дымящимися цистернами с похлебкой. Справа — рядовой солдат в слишком большом кителе грохотал тускло блестевшими жестяными мисками и ложками. Самые голодные члены очереди лаялись друг с другом, пускали слюну над налитыми порциями, прикрывали защитными крышками из грязных лап, плелись с ними к рядам столов. Тристрам ел вчера, но совсем изголодался от утренней злости. Беленое, грубо функциональное помещение наполнилось шумом чавканья, плеска и дребезга ложек. Обезумев от пахучего пара, Тристрам за несколько секунд выхлебал свою похлебку. Голод стал пуще прежнего. Мужчина с ним рядом вылизывал пустую миску. Кого-то, чересчур жадно евшего, вырвало на пол.

— Пустая трата, — сказал еще кто-то, — чистая трата ко всем чертям.

Добавок вроде не давали. Также нельзя было, выскочив, снова встать в очередь: подбоченившийся сержант в дверях наблюдал. Фактически, кажется, возможности выскочить вообще не было.

Тут открылась дверь по диагонали напротив входной, вошел мужчина в форме, недавно приобщившийся к среднему возрасту. Он был в фуражке, вылощен, вычищен, отутюжен, затянут в портупею, носил три капитанские звездочки. Благожелательно сверкали очки армейского образца в стальной оправе. За ним стоял плотный мужчина с двумя нашивками, с пюпитром под мышкой. Тристрам с изумлением и надеждой увидел, что, кроме звездочек, при капитане находится серый мешок, который на ходу отчетливо звякал. Деньги? Благослови Бог армию. Боже, как следует благослови армию. Капитан обошел вокруг столов, наблюдая, оценивая, а капрал семенил следом.

— Вам, — сказал капитан с культурным акцентом у стола Тристрама чавкавшему старику с буйными волосами, — наверняка пригодится тошрун или около того. — Покопался в мешке, полупрезрительно бросил на стол яркую монетку. Старик сделал древний жест, прикоснувшись ко лбу. — Вам, — сказал капитан молодому голодному мужчине, по иронии судьбы очень толстому, — наверное, пойдет на пользу ссуда. Деньги правительственные, без процентов, должны быть возмещены в течение шести месяцев. Скажем, две гинеи?

Капрал протянул свой пюпитр со словами:

— Подпишите вот тут.

Молодой человек стыдливо признался в неумении писать.

— Тогда крест поставь, — утешил его капрал, — а потом выходи вон в ту дверь. — Он кивнул на дверь, в которую вошел с офицером.

— Ах, — сказал капитан Тристраму, — расскажите мне все о себе.

Лицо его было на редкость гладким, словно в армии имелся какой-то секретный утюг для лица; пахло от него любопытно пикантно. Тристрам рассказал.

— Школьный учитель, да? Ну, вам не о чем беспокоиться. Сколько мы скажем? Четыре гинеи?

Может быть, можно вас убедить согласиться на три. — Он вытащил из мешка шуршащие банкноты. Капрал сунул пюпитр и, казалось, готов был ткнуть авторучкой Тристраму в глаз.